Остров бабочек

Долговязый, сутулый, с несуразно выпирающими мослами Мухин, самозабвенно прижимающий к груди, как священный кобылий бунчук Чингисхана, наскоро обметанное красное полотнище, кажется, даже обрадовался. На его вытянутом большеротом лице, обозначилась издевательская ухмылка. Бесшабашно тряхнув цвета перепревшей соломы волоснёй, которую я не рискнул бы назвать причёской, он свободно расстегнул молнию лёгкой ветровки, открыв когда-то белую футболку с не соответствующей моменту надписью «Think less live more» и закурил беломорину, блаженно втягивая в свои прокопчённые лёгкие крепкий рабоче-крестьянский дурман. Я же, чувствуя скорую развязку, особенно не хорохорился, не выпендривался. Чо тут выпендриваться, когда нафиг уже примеряешь к своим хрупким рёбрам хлёсткие удары резиновых дубинок? Я только сильнее прежнего ухватился за грубо обструганное древко, как утопающий за соломинку, на табличке которого зияла вызывающая темперовая надпись «Ещё не упились народной кровью, вампиры?».

Да уж, втянул меня Муха в переделку! Не думал, не гадал он, Никак не ожидал он

… Ёксиль-моксиль, я же поэт, можно сказать последний романтик нашего затерянного в кондовой стоеросине города, нежнейшая душа, может быть, нежнее шейных позвонков Марии-Антуанетты, глубоко впечатлительная натура, до которой, как до музейного экспоната, нельзя даже пальцами дотрагиваться. Чурило Плёнкович в шёлковых лапоточках. Какой там из меня к е… бабушки борец с социальным злом. Ну, Мухомор! Сидеть твоему роду до седьмого колена на ставке инженера за подлое вероломство! Выперла всё-таки изнанка его кальсон с пятном на заднем месте! А ещё друг, называется!

Но, если по-честному, в друзьях с Мухиным – Мухомором или Мухой, по детскому прозвищу, я никогда с ним и не числился. Просто поддерживал с ним приятельские отношения. Как-никак с трёх лет до нынешнего сороковника жили мы с ним в одной кирпичной, убийственно правильной геометрической формы пятиэтажке, даже учились в одной школе, правда, в разных классах, вместе играли в салочки-пятнашки, воровали яблоки в соседних садах, стреляли из рогаток по помойным крысам. Однако, ради справедливости, нужно признать, что при всех наших шалостях он, в отличие от меня, был отличником и образцовым пионером, а потом и комсомольцем, и это всегда вызывало во мне белую зависть. Он постоянно состоял в совете отряда школы, вносил знамя дружины, сидел за столом с графином в актовом зале, зачитывал на политинформациях из газет о происках мирового империализма, вёл задушевные беседы с будущими октябрятами, отчитывал уклонистов за не собранный металлолом и т. п. Это идеологическая закалка не прошла втуне. Впоследствии она помогла ему в отличие от многих из нас сразу же распознать катастрофическую эрозию, обозначающуюся на теле государства от экспериментов горбатого реформатора. Последующий же ельцинойдный развал державы и подлая чубайсовская приватизация сделал его не просто противником, а ярым врагом кремлёвских политтехнологов. Даже вроде бы обнадёживающие нулевые не смягчили его отношения к правящему слою. Уже имея семью, детей и работая инженером на мебельной фабрике, он нёс в себе, как проказу, принципы классовой непримиримости, которые проявлялись во всевозможных социальных акциях, часто довольно агрессивных, за что всегда находился в поле зрения известных структур и не раз привлекался к административной ответственности. Тут даже родные были бессильны. Например, четыре года назад, его крутая тёща, пытаясь приструнить слишком идейного зятя после очередной позорящей семью акции, сорвала на нём, что называется, собаку. Дорого ей встала эта выходка! Мухин, не говоря ни слова, взял её сушащиеся в ванной любимые рейтузы, вышел на балкон, сжал их в комок и кинул со всей дури прямо с пятого этажа. Цветные рейтузы, раскрывшись, как парашют, приземлились на верхних ветках клёна. Так и висят до сих пор как символ классовой ярости.

Что касается меня, то власть я тоже люто ненавидел и презирал. Уж что-что, а презрения она была достойна, хотя бы за одно то, что, у неё не хватало политической воли разделать одним махом мясницким ножом олигархат, как убоину патологически разожравшейся свиньи. Но я старался избегать шумных мероприятий, ограничиваясь лишь философскими выводами, что, мол, всё само собой образумится и Россия, как мистическая Птица Сва, рано или поздно выберется из рыночных силков и вновь полетит по привычному ей маршруту за ясным солнцем вслед, где бойцу на дальний пограничный передаст писания древних волхвов. Но как бы я не избегал политических сборищ, иногда, после идейного пропесочивания меня Мухиным, я принимал участия в них, но исключительно экономического характера. В этом была моя принципиальная позиция.