Остров бабочек

А что же сегодня? Сегодня вроде бы намечалось то же самое. После очередной мухинской обработки, я, признавая правоту тезиса, что одними благими намерениями ситуацию не изменить, решил принять участие в этой акции. Ведь уверял же меня Серёга, что митинг согласован с властью, и звучать там будут только требования по восстановлении разваленной промышленности. («Раздолбали, сволочи, весь индустриальный потенциал. Всё, вплоть до последней гайки, за зелёную плесень продали!») Но по пути на митинг, Серёга, вдруг прекратив зубоскалить и скандировать навеянный ему не меньше, как свыше и показавшийся чрезвычайно остроумным экспромт «Раздолбали разъе…и!», посерьёзнел и с покрывшимся пятнами лицом по-деловому известил меня, что акция не санкционирована властями. Вот те, бабушка, и Юрьев день! Интересное кино. К этой неожиданной информации прибавилось ещё и тот прискорбный факт, что требования выдвигались не экономические, а сугубо политические: поменять нахрен власть региональную, а вместе с ней и столичное правительство. Мягко скажем, лопухнул меня Серёга. Пользуется мною, как ему заблагорассудится, а я как лопух, только, смущённо морщась, прошу побольше выдавливать вазелина. Огромное пролетарское ему за это спасибо! Мои декадентские настроения не могли не ускользнуть от Мухина. Увидев мою кислую физиономию, он, злобно откусив от своего сжатого кулака волосок и тут же его выплюнув, прожёг меня своим принципиальным взглядом, где в его рыжих радужных оболочках я увидел себя мелкой букашкой, и гнусавым голосом начал изобличать меня в несознательности, что я, мол, такой-то и сякой-то, и живу, дескать, в иллюзорном мире, и что я трутень из трутней, и на всё-то мне наплевать. Ведь я даже не имею представление, что подобные акции партией были запланированы по всей стране, в столице и во многих крупных областных центрах. Сейчас по всей стране многие тысячи, а может, и миллионы, сплотились плечом к плечу, чтобы сказать решительное «нет» преступному правительству, и в этот судьбоносный момент он на моей роже лишь видит печать мещанского верноподданного малодушия. Тоже мне! А ещё поклонник бунтаря Вагнера! Ох, знал, чем уязвить меня Мухомор. Ох, как знал! Пришлось придать своему лицу выражение классовой свирепости, такой, какой я её понимал, вроде выражение сторожа Лютича из охранного предприятия «Zigfried²¹».

Всё правильно. Серёга здесь не погрешил против истины. Страсти в стране бушевали не аховые, если её волны накрыли даже нашу районную, покрытую архивной пылью и плесенью глухомань. Мне к чему-то в связи со всей этой катавасии пришло на память «концептуальная» причина невозможности человека вырваться из мира порочной материальности, именуемой Волнением дхарм (моя первая большая поэма, написанная ещё в институте.) Если прекратится волнение дхарм, то должна наступить полная

… Стоп! Кто произнёс сей ориенталистический перл?… то должна наступить полная… прострация-кастрация. Она же нирвана. Однако, нам это надо? Не надо. Дырявый бушлат засунь себе в зад. Страсти живое воплощение анархической славянской природы. И опыт (сын ошибок трудных), когда неизвестно, куда тебя в следующий момент зашкалит, можно посчитать весьма ценным для последующего его применения, между прочим, к творчеству в том числе.

«Ничего не проходит бесследно. Даже нежная щуплая бледность».

Фу, рифма неточная. Бесследно/ бледность. А так ничего. Можно сказать, даже здорово. Здорово ещё и потому, что все мы здесь сегодня собрались. И я, и Муха, вон и взяточник мэр, и Богдан Сиротин, и ОМОН. В самом деле, здорово! АМОН – отдаёт не просто мумифицированным Древним Египтом, а более основательным – железобетонной инсталляцией из музея поп-арта. Это уж точно не охранное предприятие «Zigfried» с вечно пьяным Лютичем.

Пока омоновцы, словно охотники за скальпами, выстраивались в хитроумный боевой порядок ирокезов, с трибуны у микрофона, на фоне утопающего в разросшемся черёмушнике основательно покосившегося памятника Ильичу, ожесточённо ораторствовал руководитель местной ячейки «Народа – это всё!» Богдан Сиротин. Несмотря на свои солидные габариты, он был чрезвычайно подвижен, чуть ли не как диск-жокей из ночного клуба «Блонди». С взлохмаченной бородой, злобно сверкая выпученными глазами и немилосердно терзая узел галстука, словно ему не хватало воздуха или его мучал призрак почившей жены, он срывающимся голосом кричал в микрофон: