Остров Буян

Бабка уже опустила руки. Со страхом каждую ночь дожидалась она Иванку, боясь, что где-нибудь в чужой хлебной клети или на птичьем дворе его искалечат свирепые сторожа. Ее разговоры о грехе, об опасности нового Иванкина ремесла – ничто уже не помогало: Иванка ускальзывал из дому, как только темнело…

– Пропадешь ты, Иванушка. Взрос бы таким молодцом, поженился бы на красотке, ан нет – загубишь себя ни за что… Завелися деньги, купил бы сеть – с того б и за рыбу взялся… – говорила бабка.

– А что мне рыба? Все та же покража: поймают и шею свернут… Коли рыбачить, так откуп взять, чтобы сеть отымать приказчики не посмели.

И Иванка решил в последний раз взяться за кражу, чтобы покончить с ней навсегда…

Еще когда Иванка ходил рыбачить с плотов, по дороге он часто встречал табун сытых, рослых коней богача Емельянова или мохнатых и коренастых быстроногих лошадей стольника Ордина-Нащекина – лучших двух коноводов Пскова. Они выгоняли коней в ночное за город. Но тем и другим по красе и статности почти равны были великолепные отборные из города и уезда «царские» коники, которых выкармливал Мирожский монастырь. Эти кони, предназначенные для драгунских полков и данные на корм и воспитание монастырю, восхищали Иванку. Он завидовал монастырским служкам, скакавшим на этих конях для забавы, чтобы не спать в ночном. Кони эти также паслись в завелицких лугах вдоль берега. Нередко случалось и так, что конское фырканье раздавалось рядом с Иванкой у самого костра и сторожа табуна на его огоньке пекли яйца или просили горячих углей, чтобы разжечь свой костер… Когда проходил Иванка через один из табунов, собаки, привыкнув, не лаяли на него. Иногда случалось даже и так, что какой-нибудь пес, жадно уставившись взглядом Иванке в рот, выпрашивал у него корку хлеба или грудочку житной каши, взятой для рыбьей приманки…

Иванка задумал свести из ночного коня.

«Яблочки золотые, жар-птица… теперь – сивка-бурка – совсем как Иван-царевич!» – с усмешкой сказал он себе.

Втайне от всей ватаги готовился он к этому опасному делу. Ребята звали его на ночной промысел по курятникам, но он отказался.

– Будет с меня. Еще попадешь, как кочет в лапшу!

«Халдеи», удивленные внезапной робостью своего атамана, презрительно сплевывали сквозь зубы, но, получив два-три раза отказ, перестали и звать Иванку.

Он выбрал пору темных безлунных ночей и уселся ждать с вечера на берегу Великой. Сердце его гулко стучало: на лугу раздался топот коней, ближе послышалось фырканье, и прозвенело тонкое, нежное ржанье… Пальцы Иванки судорожно распутали уздечку, которой он был подпоясан, как кожаным кушаком, и большой ломоть свежего хлеба из-под рубахи вывалился на траву. Иванка его подобрал и без мысли поднес ко рту, но вдруг вспомнил, что он припасен для другого… Сунув опять за пазуху вкусный, душистый хлеб, он стал ожидать…

Монастырские «царские» кони бродили невдалеке. Не только шаги или фырканье, даже мягкий хлест их хвостов по крупам и то становился слышен… Один из коней уже щипал траву возле Иванки. Нежные, теплые губы доверчиво коснулись ладони Иванки, подбирая с нее хлеб. Иванка просунул морду коня в уздечку…

5

Когда погоня его настигла, Иванка спрыгнул с коня, хлестнул его и скатился в кусты под обрыв к Великой. Он думал, что скрылся, но в тот же миг за ним под обрыв, ломая кусты, прыгнул кто-то другой. Удар по лбу навязнем[84] ошарашил Иванку… Он очнулся связанным у костра мирожской монастырской конюшенной братии. Едва он шевельнулся, седой бородатый старик – конюшенный старец Пахомий – склонился над ним.

– Ну как, свет, башка-то цела ли? Афоня, вишь, на руку тяжек, до мозга пробил бы – и то не диво!.. Цела?..

Иванка закрыл глаза и смолчал.

– Знать, языка отшиб… Головой-то был малый слаб, без того видать: нешто умный полез бы по царски-то кони! Мякинный дурак был малый! За то и башки его нече жалеть. Брось-ка сучьев еще, Афоня, к рассвету-то зябко. Да слухай, брат; дале ту сказку: «Привел он коня-то на торг. Все диву дались: ну ко-онь! Аж весь пышет и кожа вся ходит. Ан тут и ярыжный увидел и весь затрясся. Глядь под брюхо – тавро: два жуки шестилапых. Он цап за узду. Конь, мол, мой! Малый в слезы… А тот в караул. Спору, крику! Народ окружил, схватили его да вязать, да на съезжу…»

– А после? – спросил от костра послушник.

– А после что ж: праву руку отсекли на площади да пустили. Знай, мол, тать, как арабской масти красть аргамаков!

У костра послышался тонкий и нежный напев свирели. Иванка слегка приоткрыл глаза. Трое монахов возле огня спали. Бодрствовали старец и молодой послушник Афоня, огромный, плечистый детина. Было странно видеть, как этот громадина-богатырь извлекает из дудки звуки, подобные нежному девичьему напеву.

– Ну как, свет, очухался, что ли? – вдруг спросил снова Пахомий, взглянув на Иванку и встретившись с ним глазами.

Иванка едва шевельнул губами, но не ответил.

– Афоня, дай крестнику молочка, – велел старец.

Афоня оставил дудку и сунул Иванке в рот горлышко сулеи. Иванка жадно и торопливо глотал молоко. Послушник не отнимал сулейки, пока она не стала пуста.