Остров мертвых

— Возможно, это так, Караги. Мне на роду написано, говорил отец, что с меня сначала кожу снимут живьем, а потом четвертуют.

— За что это?

— Я был неуважителен к Бесу.

— Да ну?

— Да, это так. Те, для кого ты вчера играл, они тоже были бесами? У них рога, копыта…

Нет, они не бесы. Они дети Горючих Мест, рожденные от несчастных родителей, которые бросили их на верную смерть в дикой природе. А они живут, потому что дикая природа — это их настоящий дом.

— Ай-яй! Я-то надеялся, что они бесы. Я все-таки думаю, что это они, потому что один из них улыбался мне, когда я молился о прощении.

— Прощении? За что?

Во взгляде его отразилось что-то очень далекое.

— Мой отец был очень хорошим, добрым и набожным человеком, — сказал он. — Он поклонялся Малаки-Таузу[83], кого темные и отсталые шииты (тут он сплюнул) называют Иблис[84], или Шайтан, или Сатана, и он всегда отдавал дань уважения Аллаху и всем остальным из Санджака. Он был хорошо известен благодаря своему благочестию и многим своим добродетелям. Я его любил, но во мне, мальчике, уже сидел чертенок. Я был атеистом. Я не верил в Беса. Я был дитя греха, и я достал мертвого цыпленка, и водрузил его на палку, и назвал его Ангел-Павлин, и издевался над ним, бросая в него камни и выдергивая из него перья. Отец выпорол меня тогда, прямо на улице, и сказал, что мне на роду написано, чтобы за мое богохульство с меня заживо сняли кожу и четвертовали. Он велел мне идти на гору Санджар и молиться о прощении, и я пошел туда, но во мне так и сидел чертенок, несмотря на порку, и на самом деле я не верил тому, чему молился. Теперь, когда я много старше, тот чертенок исчез, но ушел также и мой отец — давным-давно — и я не могу ему сказать: «Прости, что я издевался над Ангелом-Павлином». Чем старше я становлюсь, тем больше чувствую потребность в религии. Я надеюсь, что Бес, многомудрый и всемилостивый, понимает это и прощает меня.

— Да, Хасан, — сказал я, — тебя и в самом деле очень трудно оскорбить. Но предупреждаю — чтобы у голубого и волосок с головы не упал.

— Я всего-навсего простой телохранитель.

— Ха! Скорей ты змей, ядовитый и коварный. Подлый и вероломный. Порочный к тому же.

— Нет, Караги. Благодарю тебя, но это не так. Свои обязанности я всегда исполняю с гордостью. Вот и все. Это закон, по которому я живу. Кроме того, ты не можешь меня так оскорбить, чтобы я вызвал тебя на дуэль, дав тебе возможность использовать на выбор то ли кинжалы, то ли сабли, то ли голые руки. Нет. Меня нельзя обидеть.

— Тогда запомни, — сказал я ему, — твой первый шаг к веганцу будет твоим последним.

— Если только так написано[85]

, Караги…

— И называй меня Конрад.

И я зашагал прочь. С плохими мыслями.

Все мы были живы и здоровы и на следующий день, когда, свернув лагерь, двинулись дальше и прошли около восьми километров, прежде чем случилась следующая остановка.

— Кажется, где-то ребенок плачет, — сказал Фил.

— Ты прав.

— Откуда этот звук?

— Слева, вон оттуда, снизу.

Мы полезли сквозь какой-то кустарник, вышли на сухое русло ручья и пошли по нему до излучины. Среди камней лежал младенец, едва завернутый в грязное одеяльце. Его лицо и руки были уже обожжены солнцем, так что он, должно быть, лежал здесь второй день. На его крошечном мокром личике было множество следов от укусов насекомых.

Я опустился на колени и расправил одеяльце, чтобы получше завернуть младенца.

Эллен всхлипнула, когда оно раскрылось впереди и она увидела ребенка.

В груди у него была самая настоящая фистула, и что-то там шевелилось внутри.

Красный Парик вскрикнула, отвернулась и начала плакать.

— Что это? — спросил Миштиго.

— Один из брошенных, — сказал я. — Один из меченых.

— Как это ужасно, — сказала Красный Парик.

— Ужасно, как он выглядит? Или что его бросили? — спросил я.

— И то и другое!

— Дай его мне! — сказала Эллен.

— Не трогай, — сказал Джордж, наклонившись над ним. — Вызовите скиммер, — велел он. — Мы должны немедленно отправить его в госпиталь. У меня нет инструментов и оборудования, чтобы оперировать его здесь… Помоги мне, Эллен.

Тут же она оказалась возле него, и они стали вместе рыться в его медицинской сумке.

— Запиши все, что я сделаю, в сопроводительную карту, и приколи ее к чистому одеялу — чтобы доктора в Афинах знали.

Дос Сантос позвонил в Ламию, чтобы вызвать один из наших скиммеров.

А затем Эллен наполняла для Джорджа шприцы, протирала тампоном укусы, наносила мазь на ожоги и все это записывала. Они напичкали ребенка кучей витаминов, антибиотике», адаптивов общего действия и доброй дюжиной прочих лекарств. Вскоре я уже потерял им счет. Они покрыли ему грудь марлей, попрыскали чем-то, завернули в чистое одеяло и прикололи сверху сопроводительную карту.

— Как это отвратительно! — сказал Дос Сантос. — Бросать увечного ребенка, чтобы он вот так здесь умирал.

— Здесь все время так делают, — сказал я ему, — особенно возле Горючих мест. В Греции всегда существовал обычай убивать новорожденных. Меня самого выставили на вершину холма, едва я родился. Тоже провел там ночь.

Он прикуривал сигарету, но не прикурил, и уставился на меня.