Остров обреченных

– Сколько можно! Хватит уже! Не мучь себя!

– Себя? Нет, мучить надо тебя. Да и то не мучить, а наказать, и на этот раз наказание будет справедливым. И перестань уже кричать о шантаже, даже не думай об этом – видишь, я умею читать твои мысли.

Снова постукивания. Снова тишина.

– Ты прекрасно понимаешь, что это не шантаж. Разумеется, я могу отпустить тебя только при условии, что твой отец и его семья лишатся всей финансовой поддержки, – уговор есть уговор, и для одной стороны, и для другой. Итак, наказание. Собственно говоря, это вовсе и не наказание, просто обычное покаяние неверной жены – видишь, мое милосердие безгранично, я прощаю почти всё. Тебе ведь известен старинный способ покаяния для неверных жен: они должны были на коленях обойти вокруг церкви с горящей свечой в руках. Можешь сама выбрать место и время, главное, сделай это в течение месяца – вот насколько я милосерден. Например, ты можешь сделать это в дождливый день, когда на улице пусто и тебя увидит не так много людей. Мадемуазель Клэр пойдет с тобой и проследит за выполнением. Еще я распорядился купить несколько собак, чтобы тебе было не так одиноко в дальнейшем, и скоро у нас появится новый мажордом: он одноглаз и некрасив, так что у тебя не будет искушения соблазнить его – видишь, я все время думаю о твоем благе, но покаяние ты должна совершить обязательно, особенно учитывая финансовое положение твоего отца.

В тот день она выскользнула из комнаты Поля с перебитым позвоночником; перелом срастался крайне медленно, к тому же она все время сидела, согнувшись над бессмысленной возней с марками и фотографиями. Она перестала мыться, кожа посерела, она беспощадно быстро состарилась, почти не смотрела на себя в зеркало, но, когда она заходила проведать Поля утром и после обеда, ее медленный распад отражался в его довольных глазах.

– Покаяние пошло тебе на пользу, – сказал он, – тебе надо чаще ходить в церковь. Теперь уже не только на коленях.

Постукивания. Молчание.

В то время она строила множество планов, но колени все еще болели после покаяния, да и спина до конца не восстановилась. Она думала о длинном немецком штыке, висевшем на стене у него над кроватью, полируя до блеска позорные воспоминания. С новым мажордомом она все-таки подружилась, но однажды заметила, как пристально, навязчиво он следит за ней своим единственным глазом, все настойчивее и настойчивее с каждым днем; он все время возникал рядом, когда мадемуазель Клэр не было дома, а как-то вечером попытался поцеловать ее в нише Эвридики на первом этаже. Она пожаловалась Полю, но тот сказал:

– Все верно, береги свою добродетель.

То время было наполнено тенями и смутными предчувствиями, темнота скрывалась за колоннами огромного дома, Клэр вообще перестала поднимать жалюзи во многих комнатах, ссылаясь на то, что с улицы жутко летит пыль. Постепенно все контакты с внешним миром оказались обрезаны, дом превратился в склеп, возведенный над несколькими с трудом остающимися в живых людьми, – не хватало только эпитафий на надгробиях. Из мертвого дома никто не выходил: время от времени приходил посыльный, приносил все необходимое и оставлял на крыльце для Клэр или мажордома, а мадам стояла у балюстрады наверху и с ужасом смотрела, как открывается дверь и в коридоре появляется узкая белая полоска света. Ее охватило нестерпимое желание закричать, но не от страха, а просто потому, что ей казалось, что в доме слишком много комнат, где царит мертвая тишина. Она бродила по дому и представляла себе музыкальные инструменты, с помощью которых можно было бы обставить комнаты звуками – комната виолончели, комната рояля, небольшая ниша ксилофона; она ходила и представляла себе крики, которые подошли бы к одной комнате, но оказались бы совсем неуместны в другой, пыталась представить себе, какой крик лучше бы подошел к комнате Поля, какой – к ее собственной, какой к комнатушке Клэр или мажордома.