Остров обреченных

Мальчик рос, она ни на секунду не оставляла его одного, словно боялась, что с ним что-то случится, произойдет быстрая беспощадная метаморфоза, которая в одночасье разрушит все ее мечты и тайные чаяния. Ей хотелось все время быть с ним рядом: по вечерам, когда ребенок засыпал, а Поль все бил кулаками о край кровати, она стояла, склонившись над кроваткой, внимательно изучая в свете ночника черты, новые тени и углы его лица; но именно потому, что он постоянно был у нее перед глазами, именно потому, что она постоянно боялась, что он внезапно изменится, от ее внимания ускользнуло медленное, но верное отвердевание, случившееся на втором году жизни, – она даже не заметила, как его рот постепенно окаменел, как впали щеки и проступили скулы, как в глазницах застыли глаза, как взгляд стал ледяным, а кожа век натянулась, грозя вот-вот лопнуть.

Однажды она тяжело заболела, несколько дней пролежала в постели с лихорадкой; внешний мир исчез за зеленым занавесом – она отчаянно пыталась прорваться сквозь блестящие складки, за которыми смеялись, предостерегали, угрожали, приказывали, скрывались какие-то голоса, но напрасно. Пугающая, давным-давно забытая тень танцевала на занавеске: сначала она не разглядела форму из-за небольшого размера, но вскоре в ужасе отшатнулась, и началось долгое падение сквозь годы ужаса. Дрожа, обезумев от отчаяния, посреди ночи она бросилась в комнату к мальчику; его старая кормилица проснулась, попыталась остановить ее, но она уже все увидела – маленькое, сморщенное старческое личико, лицо существа, чья жизнь закончилась, не успев начаться, того, кто многое пережил и успел устать от всего, так ничего и не познав. С жутким криком, разбудившим ребенка, она сорвала с него одеяло, и перед ней открылось изуродованное крошечное тельце, а потом случилось самое невыносимое: проснувшийся ребенок не закричал, ледяной взгляд равнодушно смотрел в никуда, ничто и никогда не коснется его души; от существа повеяло холодом, и она с криками выбежала из комнаты.

Однажды осенью, после обеда, она снова оказалась в комнате Поля: на подоконнике лежали листья, в комнате стоял кисловатый запах гниения. Она расхаживала взад-вперед между кроватью и окном и при каждом развороте надолго замирала, чтобы выманить его из мира, где нет ничего, кроме унижения и уничтожения; она чувствовала, что он наблюдает за ней, но его взгляд больше не обжигал: теперь на ней был панцирь ящерицы, защищавший от огня и холода, теперь ничто ее не трогало, и панцирь врастал все глубже и глубже в ее тело.

– Как поживает твоя ящерица? – спросил он наконец, не переставая поглаживать свой штык. – Давно не слышал, как она ползает.

Мадам подошла к двери, открыла ее и увидела, что мальчик сидит на табурете у книжного шкафа; ему уже исполнилось семь лет, он не умел читать, был слишком старым, чтобы говорить, слишком старым, чтобы получать удовольствие от чего-либо. Одну за другой он брал из шкафа книги, рассеянно листал их, просто чтобы занять руки, даже не смотрел на иллюстрации; потом устало ронял книгу на пол, а когда доходил до конца полки, просто сидел на табурете, опустив руки, безнадежно уставший, с горбатой спиной, широко раздвинутыми коленями и полным отсутствием надежды в глазах.

– С ящерицей все в порядке, – ответила она и закрыла дверь. – Если ты дашь мне денег, я поеду с ним путешествовать, а потом либо вернусь к тебе без него, либо вообще не вернусь.

Итак, они уехали. О, как она страдала от взглядов людей в купе, столовых, кают-кампаниях и на таможнях! Она видела, как они, выдержав приличествующую паузу, смотрели на мальчика, а потом делали вид, что заняты чем-то другим, но взгляды прилипали к нему, и он словно обрастал безжалостными глазами, облеплявшими его лицо, как плотно приклеенные марки, и, когда по вечерам она купала его, ей казалось, что она смывает с него чужие глаза и те оседают на дне тазика отвратительным осадком.

О, как же она ненавидела его во время этих поездок среди незнакомцев! Демонстративно и жестко, словно желая помучить его и себя, она брала его за плечо и резкими жестами показывала на необычные дома, невиданных животных в зоопарках разных городов, при виде которых любой ребенок в ужасе и восторге разинул бы рот, или на людей экзотических национальностей – в портовых городах их было предостаточно, – но мальчик смотрел на всё одинаковым холодным взглядом, делал одно и то же равнодушное движение правой рукой, и люди, замечавшие ее тщетные усилия, украдкой смеялись и отворачивались, пряча усмешку.