Остров обреченных

С наступлением сумерек рядовой авиации Бой Ларю обычно стоял на самой высокой скале, куда долетал только ветер; лагерь скрывали зеленые кроны деревьев, в это время суток казавшиеся темно-синими, а вокруг тяжелыми волнами билась тишина. Состояние раны в паху ухудшалось с каждым днем: он все время чувствовал, как боль кусает изнутри, словно в паховых складках притаилось по зверьку с маленькими острыми зубками, как они вгрызаются в плоть все глубже и глубже. Он осторожно ощупал раны, однако чувствительность пальцев, которой он всегда стеснялся, но втайне гордился, уже была не та из-за шершавого песка, твердых камней и соленой воды, и потому ощутил лишь какие-то безжизненные плотные образования, а такого быть не могло. Забравшись в уединенное, никому не известное место, он принялся разглядывать раны и обратил внимание прежде всего на то, что они подобны живым существам, жадно вгрызающимся в его плоть. Быстро, насколько позволяли раны, он вернулся в лагерь, продолжая постоянно ощущать, как ликуют эти маленькие зверьки, с какой радостью они пользуются его слабостью. Вернувшись, он шепотом попросил у мисс Хардлок обрывок парусины:

– Требуется перевязать раны, – сказал он на ломаном английском, – довольно тяжелые раны, которые я получил.

– О, – ответила она, – давайте я помогу вам, – но потом заметила его панику и страх, что все откроется. – А сколько вам нужно?

– О, совсем немного, – заверил он, взял обрывок ткани и исчез в траве.

Повязка, разумеется, не помогла, тем более открытых ран у него не было – ткань немного согревала, но при первом же резком движении сползала с бедра, да и в остальном скорее мешала.

Подъем на скалу измотал его: состояние резко ухудшилось, и он уже не решался смотреть на раны, потому что, пошарив руками в паху, обнаружил, что зона поражения очень быстро растет. Искушение все-таки посмотреть было невыносимо, пальцы чесались, и иногда ему приходилось лихорадочно бросаться выполнять какие-нибудь поручения, до смешного энергично заниматься совершенно ненужными делами, лишь бы не поддаться соблазну. К тому же днем, на глазах у остальных, все было еще терпимо: их внимание не давало ему пойти на поводу у своего тайного желания, но с наступлением темноты, когда никто его уже не контролировал, сопротивляться становилось отчаянно тяжело.

Тут можно возразить, что в темноте раны и не разглядишь, по крайней мере, так ясно, как при дневном свете, – в лучшем случае различишь пару темных теней, значительно темнее кожи на бедрах и слегка выступающих. Дело в том, что сумерки на острове длятся лишь мимолетное мгновение, но тем не менее это то самое время, когда в страхе жаждущий может успеть насладиться видом двух ран в особом, контрастном свете, обреченном на скорую гибель от рук темноты, но все равно придающем неприятную четкость; именно тогда зеленая молния, длящаяся чуть дольше обычной небесной вспышки, расчерчивает небо в это бесконечно длинное мгновение и требует, чтобы все тайное стало явным и было отдано ей на немилость.

Чтобы не страдать от этого приятного искушения – приятного, ибо оно было той же редкой природы, как и мучительное наслаждение, как зудящее грязное удовлетворение, которого он боялся больше всего, – каждый день на закате он под разными предлогами – найти любопытный камень, посмотреть на звезду, которую не видно с этой стороны берега, – спешно уходил из лагеря; относительно спешно, разумеется, потому что раны становились все глубже и охватывали все большую поверхность; ходить становилось все больнее и больнее, подниматься по крутому склону – тяжелее и тяжелее, но он все равно каждый раз шел этой трудной, нелегкой дорогой, а когда наконец оказывался на небольшой площадке из голых камней в центре острова, размером с небольшой каток, от желания обнажить раны и с наслаждением пощекотать их взглядом не оставалось и следа. Ему казалось, будто он стоит на сцене в беспощадном свете софитов, его разглядывают оголенные взгляды, следуют за каждым его движением, заставляют сохранять приличия, не дают обнажиться столь жутким образом.