Остров обреченных

– Боже, как мне страшно! – сказала англичанка. – Вы себе не представляете, Джимми, как я боюсь ночи! Вы наверняка понимаете, что все не должно было случиться вот так, ну почему все не могло случиться совсем по-другому? Поймите, я так боюсь всего, что здесь происходит, что уже произошло и что скоро произойдет. Я думала, что смогу помочь вам, – вы и сами знаете, каким несчастным выглядели в нашу первую встречу. Мне уже тогда хотелось… да нет, не хотелось, я слишком стеснялась и боялась, ужасно боялась. Я сразу поняла, кто вы, но была не уверена: знать такие вещи и рассказывать о них остальным – опасно, к тому же я думала, что они тоже всё знают, и вообще решила, что это розыгрыш, невинный маскарад, который может закончиться в любой момент. Ничего удивительного, что я испугалась и расстроилась и не знала, что мне делать, когда увидела, как вы отреагировали, после того как я раскрыла вашу тайну. Я же просто хотела поговорить с вами, но вы должны понять, что когда я узнала вас, я как будто бы давно знала вас, и мне было никак не заговорить с вами, было так трудно, а мне так хотелось поговорить с вами, посмеяться с вами – с вами настоящим, а не с тем, чье имя значилось в списке пассажиров.

Думаете, вот дурочка, сидит рядом со мной, рассказывает мне все это в темноте, а ведь мы – потерпевшие кораблекрушение, ужасно потерпевшие, мы боимся темноты, и голода, и ящериц, и всего остального. Я понимаю, что вы считаете меня идиоткой, понимаю, что никогда не уговорю вас приподнять брезент с лица, пока я сижу здесь. Вы, наверное, думаете, какая же она болтливая, эта малолетняя идиотка, ходила за мной всю поездку и даже теперь не может оставить меня в покое, даже сейчас, когда все пошло не так, – я слышу это по вашему молчанию и по вашей неподвижности, а все равно сижу здесь и болтаю. Да, сегодня вечером вам многое предстоит услышать, даже если вы затыкаете уши там, под брезентом, и думаете, что отделаетесь от меня. Вот увидите, у вас это все равно не получится, и тогда вам придется откинуть брезент и поговорить со мной обо всем, что произошло с нами обоими, и это так важно, даже если кажется, что надежды нет. Но сначала давайте договоримся об одной вещи, о том, что сейчас вечер, – скажите, вы согласны думать, что сейчас вечер, а не ночь, пока еще не ночь? Видите ли, ночь – это так ужасно, темнота, звуки такие громкие, и я не хочу упрашивать вас, чтобы вы помогли мне вынести это, потому что я, несмотря на всё, понимаю, что вы хотите остаться один и думаете, что все, что я вам расскажу, все, чего я боюсь, – просто ребячество и глупости, которые для вас ровным счетом ничего не значат; но для меня так важно, что сейчас вечер, и если вы не намерены мне помочь, то хотя бы поверьте вместе со мной, что сейчас вечер!

Можете не приподнимать брезент и не отвечать мне, по вам все равно видно, хотите вы мне помочь или нет, да мне не так уж много и надо: просто сделайте так, чтобы мне казалось, что еще не ночь, что пока еще вечер, что вы будете слушать меня, пока не закончится вечер и не придет пора ложиться спать. Вы не хотите меня видеть, и я вас понимаю, вам отвратительны все мы, все, кто еще может… нет-нет, я не буду напоминать вам о том, что вас мучает. Вы оттолкнули меня, и это было так несправедливо, так жестоко, так противно, и сначала я не поняла, что вы имели в виду. Я думала только о собственном желании отомстить, о своем гневе, о своем горе; мне казалось, что вы ухмыляетесь у меня за спиной, когда я ухожу, больше всего мне хотелось бы уйти – хотя нет, я бы никогда этого не сделала. Понимаете, меня очень рано научили не показывать, что я думаю, что я чувствую, и папа всегда говорил, что так и надо, что мир такой и поэтому, если человек хочет, чтобы его уважали, он должен вести себя соответственно. Бедный папа, вы и представить себе не можете, как он страдал от неуважения: у всех в полку был хотя бы кто-то, кому они были симпатичны, кто обнимал их или хлопал по плечу при встрече, а вот папу всегда как будто окружало пуленепробиваемое стекло, державшее всех на расстоянии.