Остров обреченных

Такой маленький вулкан для такого большого огня

1

Видимо, он внезапно стал похож то ли на убийцу, то ли на пьяницу, потому что никто не сводит с него глаз. Они наклоняются над опустевшей бочкой, заглядывают в нее, в их движениях сквозят угроза и страх. Их разбудил чей-то крик, и шок от резкого пробуждения все еще играет на лицах. Испытывая невероятное беспокойство, он делает несколько шагов в сторону, чтобы ненароком не выдать себя. Капитан всем телом медленно разворачивается направо, к нему, пряча в лохмотьях сжатый кулак, как будто нащупывая револьвер.

Какой же я идиот, думает Лука Эгмон, какой же я идиот, что не подумал об этом, не подумал, что у меня такое дурацкое лицо и по мне сразу видно, что я сделал и что собираюсь сделать, – с тем же успехом можно было бы крикнуть об этом во все горло, и то было бы не так противно, не так чертовски жутко! Как будто по лицу ползают муравьи, а я не могу и пальцем пошевелить, чтобы смахнуть их, потому что никто не должен знать, что они там.

Капитан, нелепо изогнувшись, наклоняется к нему, рука дрожит от желания схватиться за револьвер. Они окружают Луку не сразу, просто надвигаются со всех сторон, грозные и сжавшиеся, словно цирковые львы перед прыжком, и он думает, что сейчас ему не помешал бы хлыст, – один удар, и они бы легли на песок и поползли к нему на животах, вытирая лбами землю, еще удар – и они бы слизывали песок с его ног. Вот о чем мечтает живущий внутри него страх.

Внутри каждого из них есть страх, который о чем-то мечтает. Сегодня – последний день их жизни, и очень глупо, что они понимают это лишь бессознательно, как старая лошадь, которая чувствует, что ее ведут на убой, когда невысокий кривоногий мужичонка, пахнущий кровью, заходит на конюшню, надевает на кобылу чужую упряжь, как-то неуклюже выводит на дорогу, даже не дав напиться из стоящей у колодца бочки с водой, а потом ведет не в ту сторону, совсем не в ту сторону; или как корова, которая целый день мычит в своем стойле, потому что чувствует, как смерть глухо стучится в ворота, хотя корова весь день была на пастбище и вроде как ничего не понимает, несмотря на то что труп ее предшественницы уже подвешен на крюки и в брюхе копошатся жирные мухи.

– Кто кричал? Кто кричал???

Вопрос задает капитан, продолжая крутить на пальце невидимый револьвер, и тут все вспоминают крик, разорвавший поверхность воды, пробивший глубокую, зияющую дыру в зеркале, дыру, из которой вытекает их жизнь. В детстве человек похож на белую эмалированную ванну: его наполняют чистой свежей водой, игриво плещущейся, сначала теплой, потом все горячее и горячее, водой для действий, мыслей и чувств, водой, которая обречена потерять свою чистоту, но все-таки не стать очень грязной, водой, которую обязательно нужно слить, поскольку у принимающего ванну уже больше не осталось грязи. Так вот, если человек – это такая ванна, то рано или поздно наступает момент, когда неизвестная рука вдруг вынимает затычку, и остывшая вода со всей грязью и всей чистотой вытекает; в сливе шумит смерть, и ванну охватывает ужас, потом отчаяние, а потом – непреодолимое желание, чтобы та же неизвестная рука, только что выдернувшая затычку, взяла щетку и основательно отчистила оставшиеся на бортах грязные потеки. Но тут последние капли воды с жалким постаныванием исчезают в черной дыре, и в ванне становится тихо и пусто – ванна уже умерла, и ее поглотила темнота. В замке поворачивается ключ, и ванну запирают на веки вечные: больше здесь никто не искупается.

Они помнят крик – но кто же кричал? Они слышат шум – но откуда он? Они испуганы – но почему? Они медленно отходят вглубь острова, к скале, а ящерицы, поджидавшие их в укромных местах, лениво и неохотно разворачиваются и шуршат в сторону зарослей. Люди останавливаются, не понимая, куда идти и что делать, от укрытого брезентом мертвого тела исходят широкие бархатные волны удушающего запаха. Всех переполняет смерть, они превращаются в вазы, так долго простоявшие во всеми забытой комнате, что цветы и вода давно прогнили.

Над ними нависает истошный крик, отбрасывая беспощадную тень виселицы, и чем хуже они помнят этот звук, тем более осязаемым он становится. Крик превращается в жару, тела начинают потеть, крик превращается в тень, и они начинают мерзнуть, как собаки; крик сквозит в движениях ящериц и в ленивом шуршании, доносящемся с плато, крик прячется под брезентом, придавленным камнями к песку, чтобы он не дай бог не приподнялся и не открыл их взглядам то, чего они не хотят видеть.

А что же бочка?

2

Тут уж ничего не поделаешь: берешь стакан и выпиваешь до дна, берешь плохой поступок из целой кучи несовершенных поступков, совершаешь его – и сразу же меняешься до неузнаваемости. Сам-то ты можешь с этим как-то справляться – тебя не сильно волнует содеянное, но складывается впечатление, что есть некие лицевые мышцы, которым нравится изображать муки совести.