Остров обреченных

Никто не двигается с места, все растерянно стоят, напоминая скорбящих над могилой после того, как произнесены прощальные слова; только Бой Ларю делает символическую попытку подбежать к нему, но капитан услужливо подставляет ему ногу, и рядовой с благодарностью падает на землю.

Тогда Лука Эгмон бросается на камни рядом с Тимом Солидером, поднимает его ладонь, выставляет ее перед собой, словно щит, и приближается к кровавому побоищу на груди великана. Он смотрит, как огромная бесчувственная рука медленно движется к цели, и тут его громом ударяет осознание того, насколько ему знакома эта ситуация. Эта рука – та самая рука, которая так часто снилась ему; сколько раз он прятался за огромной желтой рукой, чьи вялые пальцы мелкими шажками перемещались по покрасневшей попоне, под которой всегда лежали животные: их не было видно, но он ощущал их омерзительное присутствие, они молчали, но у него в ушах стоял их вой, они не двигались, но в последнем броске разрывали ему грудь. Неужели все самое важное и значимое в этой жизни – лишь повторение ночных кошмаров? Неужели все, что происходит, уже происходило бесчисленное множество раз? Неужели мы обречены снова и снова страдать от одной и той же боли?

Но в то время как рука все еще движется в сторону невидимых морд ящериц, а потерявший сознание великан, вздрагивая, постепенно приходит в себя, за спиной у Луки Эгмона раздаются тихие шаги – кому-то удалось выбраться из зажима; его переполняет недоверие, когда он слышит, что женщина подходит все ближе, и, когда она оказывается совсем близко, он чувствует, что невидимое животное отдает всю свою осторожность этим неуверенным шагам; и тут раздается крик:

– Не трогай, – кричит мадам, – не трогай!

Продолжая кричать, она склоняется над ящерицами и гладит их – рептилии не реагируют. Тогда мадам торжественно поднимает руки вверх, словно знамя победы, и продолжает говорить – теперь уже спокойнее, более обдуманно, не так громко, ведь она нашла Иисуса, который готов отдаться на растерзание ее ящерицам, готов против своего желания пойти на смерть вместо нее.

– Не трогай их, – говорит она, победившая свой страх, вручившая его другому, – не трогай их, все равно уже поздно! Пусть это будет ему наказанием, ведь он этого заслуживает, ведь убийца заслуживает наказания!

Лука Эгмон слышит, как ее шаги медленно удаляются, и это уже шаги не животного, а человека, ибо теперь ей больше нечего бояться; но тут с ним что-то происходит: раньше все, что было до истории с бочкой, казалось ему одновременно реальным и нереальным, будто во сне. Во сне можно испугаться, и тогда по спине начинает течь пот, хотя ты смутно понимаешь, что все это лишь спектакль, и поскольку ты все время находишься среди облаков, поскольку тонкая пелена дыма застилает занавес, который опустится лишь тогда, когда у тебя больше не останется сил страдать, ко-гда страх начнет раздирать тебя на части, ужас сновидения и муки совести сновидения всегда неокончательны, всегда четко отделены от смерти и высшей степени страдания. Однако в жизни есть черта, пересекая которую ты внезапно теряешь равновесие и навеки лишаешься покоя, невинности и блаженства, – это черта между сновидением и высшей степенью бодрствования: ты находишься в доме сновидений, дышишь воздухом сновидений, но в то же время с ужасом осознаешь, что сновидение закончилось, и реальность становится слишком реальной, страх вырывается из темной клетки сновидения и выползает на свет божий, змеиными кольцами обвиваясь вокруг горла.

Итак, Лука Эгмон резко пробуждается от долгого сна, сна о жажде, и в этом сне все уже случилось: в этом сне он вернулся в умело замаскированное детство; в этом сне большая рыба с шипами на мгновение взивается вверх со дна и превращает тихую лагуну в океан ужаса; в этом сне Лука Эгмон опустошил бочку с питьевой водой, их последней надеждой, и вся вода вытекла в песок; в этом сне он, вслед за пятью охваченными смертельным ужасом людьми, отправился на охоту за виновным, причем с показным равнодушием (равнодушием, поскольку все это было так нереально и казалось лишь единственно возможным продолжением ночного кошмара), поэтому пробуждение наступает с такой ужасающей внезапностью и швыряет его в реальность. Он лежит совершенно неподвижно, ощущает кожей солнце, впервые чувствуя, как оно перерезает ножом его шею, как воздух врывается в него, разрывая легкие, как нагревающиеся от жары камни обжигают кожу, как пряный запах истекающего кровью тела заставляет его поморщиться от отвращения, – крики испуганных островитян гудят у него в ушах, стальным дождем обрушивается пыточный свет реальности.