Остров обреченных

– Да бросьте, чего тут сложного! Уверяю вас, нарисовать только что умершего человека проще простого – контуры его тела обретают небывалую плотность, монументальную простоту и четкость, которая меня всегда радовала и поражала, и я часто испытывал боль, думая о том, что вся эта красота, эта роскошная чистота скоро пропадет, а рука художника так и не успеет запечатлеть ее. Поэтому должен признать, что эта эмблема крайне привлекательна, хоть вы и называете ее садистской. Разумеется, мы должны изобразить на нашей скале и человека, потому что именно он придает изображению смысл, именно он дает нам возможность столь выгодно интерпретировать положение, в котором мы оказались. Конечно же, на острове львов нет, иначе мы бы уже давно их заметили; однако здесь есть, к примеру, тишина – тишина столь отвратительно древняя, что любая, даже самая крошечная дыра, которую нам удалось пробить в ней за те немногие дни, что мы провели здесь, становится таким жутким деянием, что нарушители, осознавая глубину своего преступления, должны сходить с ума от ужаса и пытаться замести следы, наискорейшим способом стремясь лишить себя всяческих возможностей в дальнейшем нарушить эту тишину; и вот тишина наступает нам на грудь всей тяжестью своего львиного тела, и мы наконец остаемся одни, наконец-то снова одни! И каждый, кто придет сюда и увидит нашу скалу, подумает: с какой смелостью, с каким героизмом они приняли одиночество! Они нашли в себе силы добровольно, не дрогнув, обнажить грудь под когтями льва.

– Ну что, кто еще тут хочет покончить с собой? – в отчаянии кричит Лука Эгмон. – Кто еще хочет вырезать в скале труп, лежащий подо львом?

– Я не знаю, – говорит Бой Ларю.

– Я не знаю, – говорит мадам.

– Я не знаю, – говорит англичанка.

– Я не знаю, – говорит Тим Солидер.

– Тогда, – произносит капитан, – предлагаю всем нам прогуляться по острову и в одиночестве поразмыслить над тем, кто чего хочет, а потом встретиться здесь на закате.

И они бредут вверх по склону, но многие из них оборачиваются и долго смотрят на могилы на берегу – одна из них осквернена, другая еще нет, – на вьющуюся в безумном танце цепочку следов у линии прибоя, на серую ямку, в которой когда-то горел костер, на разбитый корабль, склонившийся над лагуной, будто хочет напиться воды, на море, такое же голубое и равнодушное, как небо, на тишину, на четкую полоску тоски, навечно расчертившую облака в том месте, где они отчаянно пытаются разглядеть дым парохода, – это щель в вечность. Они долго смотрят на все это, а потом продолжают свой путь в заросли, в одиночество, как будто возвращение уже не суждено.

7