Остров обреченных

Ах, капитан, думает он, так вы, оказывается, просто старые доспехи, старые пустые доспехи. Всю жизнь вы живете как доспехи без рыцаря. Кто-то хотел погладить ваш лоб, но вы говорили: минуточку, я опущу забрало. Кто-то хотел ощутить биение вашего сердца, но вы злобно шептали: здесь нужен меч, и вам приносили меч и пронзали вас, но клинок проходил сквозь доспехи, не нанося вреда, – ну разве что дождь теперь будет протекать сквозь дыры, но это не страшно, ведь дождь редко падает параллельно земле. Вы не истекали кровью, потому что доспехи на это не способны, и вы так этим гордились, вы так радовались тому, что вы – пустые доспехи, ибо пустым доспехам прекрасно живется: они одиноки и навечно останутся одинокими; пребывая в одиночестве, пустые доспехи чувствуют, как внутри и вокруг них возникает пение. Трубят старые охотничьи рога, разрезают воздух давно забытые крики сокольничих, и внезапно доспехи до краев наполняются этими звуками, коих было так много при их жизни, наполняются истекающей кровью плотью, конечностями, ломающимися от боли, и одиночество так удивительно поет и вибрирует в латах. У них нет сердца, они просто чувствуют вибрации как звучание чудесной музыки и отчаяния. Страх смерти, ненависть к смерти и ненависть к жизни почти минуют их – ведь нет ничего более глупого, чем одиночество пустых доспехов.

Но я вижу, особенно по вашему строгому прищуру, капитан, что вы гордитесь тем, что превратились в пустые доспехи, ведь пустые доспехи не знают страха, они могут спокойно расхаживать по самым дремучим лесам, не боясь, что из вереска выползет змея и обовьется вокруг ноги. Вы считаете, что это привилегия, неслыханная привилегия – ничего не бояться, и в глубине вашей пустоты вы смеетесь надо всеми, кого страшит перспектива умереть от голода, умереть от жажды, умереть от одиночества, умереть от паралича, умереть от ран, но если задуматься, то особой выгоды в этом нет. Вы не способны испытывать ужас не потому, что вы такой смелый, а просто потому, что вы вообще не способны что-либо чувствовать, ведь последние четыреста лет вам просто нечем чувствовать, а воспоминания о временах, когда доспехи дышали жизнью, вызывают у вас лишь усмешку и равнодушное упрямство.

Поэтому можно справедливо сказать вам слова, которые кто-то однажды уже говорил: ибо тот, кто не страшится жизни, да не возлюбит жизнь, ибо тот, кто не испытывает ужас, да не испытает храбрости, ибо тот, кто не страшится смерти, да не умрет с достоинством, ибо тот, кто не убоится себя самого, да не полюбит другого. Но мы с вами не станем говорить об этом, капитан, вас не заставишь открыться словами, вас можно вскрыть только ножом для консервных банок или пятидюймовым гвоздем, и если это кому-то удастся, он проклянет тот час, когда совершил сей никому не нужный поступок.

Быть может, доспехи услышали его мысли, потому что капитан вдруг смотрит прямо в глаза Луке Эгмону, вонзает в них свой взгляд, как копье, протыкает и оставляет древко торчать из глазниц. В эту секунду между ними возникает вражда, омывающая их обоих теплым потоком. Луке Эгмону хочется подсесть к капитану поближе, похлопать его по плечу, пожать руку и поблагодарить за принятую вражду. Как хорошо знать, что в этом зыбком мире у тебя есть хотя бы один надежный враг! И в какой-то момент – через минуту, через час или просто до прихода темноты – они сблизятся, и у обоих возникает странное ощущение глухой благодарности и страха, который обычно появляется за мгновение до принятия жуткого судьбоносного решения.

Но ведь Лука собирался стать медиумом, антиспиритическим медиумом для всех остальных, ибо ищущие спасения пока не знают своего врага в лицо, поэтому он хочет попытаться победить капитана, повалить его на землю, сделать эту работу за них.

До заката еще несколько минут, далеко на западе, у самого горизонта, раскрывается щель, из которой выдуваются облака, – кому-то из шестерых на мгновение кажется, что это дым из трубы парохода, держащего курс на остров; он начинает вглядываться в точку, где, по его представлениям, должна внезапно, словно перископ, возникнуть черная труба, но облака поднимаются все выше и выше, превращаются в горы, и горы растут, погребая под собой надежды.