Остров обреченных

– И что же вы собираетесь изобразить? – едко спрашивает капитан. – Что поначалу нас было семеро, но один из нас почти сразу умер, потому что нам ужасно не нравилось, как от него воняет, и мы не хотели прикасаться к его больному телу и поставить его на ноги, а потом пририсуете стрелку, указывающую в сторону могилы? Что кто-то из нас стал убийцей, лишив всех остальных питьевой воды, а еще один, когда все мы обезумели от голода, попытался накормить нас стеклярусом, говоря: «Угощайтесь, дамы и господа»?

Тим Солидер не выдерживает, подбегает к капитану, драматично зажимая руками оставленные ящерицами раны, и вопит, как героиня старомодной мелодрамы:

– Хватит! Замолчите!

Тяжело дыша, он останавливается перед капитаном, раны внезапно начинают кровоточить, струйки крови стекают к пупку, сливаются в одну, ненадолго задерживаются, и тут Тим, забыв всякую осторожность, бросается на капитана, но, конечно же, валится с ног и падает прямо на скалу, глухо ударяясь коленями. Капитан помогает ему встать, и от слабости Тим снова хватается за ненавистные руки, которые протягиваются ему на помощь.

Капитан резко оборачивается к Луке Эгмону, сделав отвратительно мощное, по-армейски жесткое круговое движение; на пустых доспехах со стуком падает забрало, сквозь узкие щели для глаз проблесковым маячком сверкает ненависть, латы сияют враждебным одиночеством, а медная грудная пластина изящно изогнута навстречу вожделенным остриям копий. Уверенно и решительно, так, чтобы все слышали, он говорит, что давным-давно, еще с самого начала, возможно, даже до того, как они вообще нашли эту скалу, возможно, даже до того, как случилась катастрофа, он, совершая первые, неуверенные шаги по пути одиночества, принял решение:

– Мы вырежем в скале льва.

– Льва? – переспрашивает Лука Эгмон. – Разве кто-то из нас помнит, как выглядит лев? Проще было бы взять, к примеру, ящерицу.

Оказывается, что мадам хорошо помнит, как выглядит лев. Над клеткой льва в зоопарке Бретано покачивается дерево, на котором дрожит от холода и отчаяния сбежавшая из вольера обезьяна. Приходят люди, ставят длинную лестницу, мадам показывает на коричневую обезьяну и говорит мальчику, что обезьяны, особенно сбежавшие, очень опасны: они могут прыгнуть на тебя прямо с дерева и в два счета оторвать тебе голову, но мальчик не пугается – на его лице привычная маска непонимания, в нем не появляется ничего человеческого, и она в отчаянии тащит его за руку к клетке со львом. Посмотри, шепчет она, посмотри на льва, ты даже не представляешь себе, насколько опасен этот зверь! Посмотри на его мягкие лапы, на его плавные бесшумные движения – можно подумать, что это самое милое животное на свете! Внезапно раздается жуткий рык и рев, и он в ярости бросается на решетку – видишь, какие толстые прутья, стоит только слегка раздразнить его, и он метнется, чтобы разорвать тебя на куски. Сунь руку сквозь прутья и увидишь сам, вот так – еще, еще, еще дальше! Но ничего не происходит, совершенно ничего не происходит – просто самый большой из львов ложится посреди клетки и лениво глядит прямо в безумные глаза мадам. Смотри на меня, говорит она мальчику, и тот медленно убирает руку, смотри на меня, и тут она видит его глаза, и ей хочется кричать, потому что в них ничего нет – даже лев, даже голодный рычащий лев не способен разбудить его душу. Неужели, возмущенно спрашивает она у смотрителя, слезающего со стремянки и прижимающего к груди дрожащую обезьянку, неужели лев никогда не пытается вырваться из клетки? Никогда, эхом отзывается смотритель, никогда.

Капитан поднимает сапог в воздух, чтобы всем было видно блестящую кожу, хлестко шлепает чуть выше каблука, и когда все подходят совсем близко, то видят на коже клеймо с изображением льва.

– Вот здесь прекрасно видно, как выглядит лев, – произносит он, – сами посмотрите, какие простые линии! Нет зверя с более простыми очертаниями, чем у льва.

– Можно с тем же успехом взять ящерицу, – не сдается Лука Эгмон, – ящерицу тоже очень легко нарисовать. Вон там, внизу, как раз лежит мертвая ящерица, можем принести ее сюда, содрать панцирь, приложить к скале и обвести.

– Я считаю, что лев лучше, – стоит на своем капитан, – причем именно в этом льве есть что-то особенное, хотя это обычный торговый знак. Если присмотреться, – произносит он, и все подходят поближе, не сразу понимая, о чем он, – то видно, что лев не сидит на земле и не завис в воздухе – лев сидит на человеке, на только что умерщвленном человеке, простые линии силуэта до сих пор будто бы удивляются тому, что жизнь так внезапно оборвалась. Я сидел у множества костров, рассматривал этот знак и каждый раз удивлялся тому, сколько в нем правды, неприятной правды, пытался объяснить всем его смысл. Это одиночество, думал я, блаженное одиночество, поющее одиночество льва, повергнувшего последнего врага, преодолевшего последнее препятствие на пути к одиночеству.

– Капитан! – вскрикивает Лука Эгмон. – Вы ведь не предлагаете нам изобразить и эту деталь вашей садистской эмблемы? Неужто вам недостаточно льва?