Острова, затерянные во льдах

Идти на берег, попытаться разыскать плавник посуше, разжечь костерок, обогреться, дождаться, когда начнет пригревать солнце? Криво усмехнувшись, Вадька выбросил на снег промокший спичечный коробок. Он был у него в кармане брюк, когда мы провалились в ручей. Под глазами у Вадьки появилась синева, лицо было бледное, усталое. Стало чертовски холодно, мы замерзали, а он продолжал сидеть и мычал уже что-то невнятное.

…Скорее интуитивно, чем осознанно, я вскинул голову. Мозг, очевидно, сам отыскивал варианты спасения. В небе высоко-высоко летели две белые чайки. Они летели деловито, строго выдерживая направление, как самолет по трассе, в сторону Северной Земли.

Вдали было видно еще несколько птиц, летевших в том же направлении, потом еще. «Кормиться летят», — осенило меня. Я слышал, что птицы летают кормиться к полыньям, которые находятся порой за десятки километров от гнездовья. Значит, место, откуда они летели, и было птичьим базаром, и мы еще не прошли его. От радости я так заорал, что Вадька с опаской поглядел в мою сторону. Когда я растолковал ему в чем дело, он встал. Откуда только силы взялись!

Почти бегом мы прошли километра два, но потом сбавили шаг. Сомнения опять начали закрадываться в душу. Ведь птицы могли лететь не с Малого, а с Большого базара, до которого было еще не меньше двадцати километров. Вадька шагал как сомнамбула, с полнейшим безразличием, два раза падал, словно спал на ходу. Лицо его было вымазано в грязи. И ему, и мне каждый шаг давался с трудом, но вид приятеля заставлял меня держаться, словно чувство ответственности прибавляло сил.

Вдруг мы увидели светлую, как песчаные дюны, гору. Казалось, что около нее можно будет обогреться: место было неожиданно сухое. Мы медленно приближались к ней, не в силах ускорить шаги. На каменистом мысочке увидели реперный знак из тонких жердей, а затем что-то похожее на жилище. Подумалось, что это опять бочка. Но чем ближе мы подходили, тем больше появлялось уверенности, что это действительно изба…

Она была небольшая, с двускатной крышей, похожая на баньку, какие рубят где-нибудь на Северной Двине. Дверь заботливо приперта палкой. Мы отворили ее — и поняли, что спасены! В углу у входа стояла печь. Сухие дрова лежали в ней, приготовленные для растопки.

В избе было сухо, прибрано, будто хозяева покинули ее совсем недавно. Умело поставленная на каменистом бугре, за эти солнечные дни она, видимо, успела прогреться, просохнуть после зимы. Маняще блестели нары из струганых досок, их покрывала оленья шкура. У окна был приделан стол, обитый фанерой.

Вадька нашел мешок с лапшой, соль, пачку чая. Сковорода, чайник и кастрюля — все было в избе. Нашлись и спички. Каждая находка вызывала немой восторг. А когда отыскали банку свиной тушенки, даже растерялись от неожиданности.

Глотая слюнки, принялись разглядывать ее. Банка была обернута промасленной бумагой. Приглядевшись, увидели на банке много росписей. Побывавшие в избе люди расписались на ней как на реликвии. И как ни голодны мы были, как ни устали, тушенку трогать постеснялись.

Пришлось отправиться на базар поискать яиц, но их там не оказалось. Чайки утаптывали мох в гнездах, нестись еще не начинали. Мы вернулись в избу, затопили печку, подумали-подумали и… открыли банку. Трудно сказать, сколько лет было этой тушенке. Может, она пролежала здесь годков тридцать, но могу заверить, что ничего вкуснее я в жизни не пробовал.

Когда мы ее прикончили и сидели, блаженствуя, перед жарко пылавшей печкой, за окном, совсем близко от избы, опустились две белые куропатки. Это было так неожиданно, что мы застыли, будто увидели ожившую на наших глазах картину, и сидели, боясь пошевелиться.

В этом году я впервые видел птиц так близко. У курочки уже появились зеркальца на крыльях, она готовилась садиться на гнездо, а петушок был все еще белым. Он. подпрыгивая, пританцовывал вокруг подруги. Жаль стало, что прилетели куропатки поздновато. Явись они пораньше, не пришлось бы трогать реликвию.

Развесив сушиться сапоги и портянки, сморенные теплом, мы уснули на нарах. Шкура оленя досталась Вадьке, а мне то и дело приходилось вставать, подбрасывать дров в печку: изба быстро выстывала. Просыпаясь, я припоминал, что, по рассказам Гены Лебедева, изба будто бы когда-то была вся обита изнутри оленьими шкурами. Куда они подевались? Затем я приноровился закрывать печную трубу, как только дрова прогорят, и под конец хорошенько вздремнул.

Утром меня разбудило солнце. В камнях щебетали пуночки, неподалеку журчал ручей. На берегу валялось много плавника— серебристых бревен, вымытых морем. Чайки-моевки бегали по зеленому мху, выдирали его и уносили в клювах к гнездовью. На льду, неподалеку от берега, устроилось несколько нерп. Тюлени лоснились на солнце, переворачивались с боку на бок и, подняв голову, настороженно озирались.