Островитяния. Том третий

Когда мы подошли к дому, я почувствовал себя в некотором замешательстве, не зная, за что взяться. Дел скопилось множество, но послеобеденные часы я решил провести с Глэдис, а на прогулку мы собирались еще через час-другой. Желание — смутный отголосок ночи — шевельнулось во мне… Глэдис, я видел, тоже не знает, куда себя деть.

Мы перешли в гостиную так, словно я пришел с визитом, совершенно не понимая, чем занять друг друга. Глэдис стояла повернувшись боком к очагу, будто греясь у невидимого пламени.

— Как рисовалось? — спросил я.

— Плохо.

— Жаль.

— Да я особенно и не старалась. — Она почти совсем отвернулась от меня… Значит, тогда, в поле, она солгала без всякой нужды; от неожиданности сердце мое похолодело.

— Но у тебя же было предчувствие, что дело пойдет, разве нет, Глэдис?

— Я знала, что ничего не выйдет.

— В чем же причина?

— Причина?.. Я говорила тебе вчера.

— Что все нереально, как во сне?

— Да… и сон неинтересный. Слишком холодный.

— Со временем желание рисовать вернется.

— Не знаю… Я все выдумала, Джон, никуда я не гожусь.

— Замолчи, Глэдис! Я совершенно с этим не согласен.

— Да и тебе от меня никакой пользы… Сегодня утром я чувствовала себя счастливой, мне было так хорошо. Я шла к реке с самыми радужными мыслями. Ансель, мальчик, его хорошенькая сестричка и две девочки Стейнов болтали по дороге в школу. Они ненадолго задержались возле меня, и мы очень мило, по-дружески поговорили, но, когда они ушли, мне снова стало страшно одиноко — ни единой живой души кругом, только эта бесконечная тишина и плеск воды. Ах!.. Я вернулась домой и плакала, а потом решила написать кузине, но подумала, что будет лучше сделать то, о чем ты просил. И, как видишь, даже успела поработать в поле. Только пользы от меня было немного… Вот мое утро.

— Неужели же все так пусто и неинтересно?

— Конечно нет! Все в порядке.

— Глэдис, если ты опять грустишь, скажи.

— Нет, дорогой, никому из нас лучше от этого не будет.

— Не старайся казаться счастливой, если ты несчастлива. Лучше скажи мне правду. Вдруг я смогу помочь.

Она посмотрела на меня тяжелым, пристальным взглядом, взяла в руки мой плащ.

— Ты — все, что у меня есть, — сказала она. — В тебе весь мой мир. И я счастлива! Но мне не хочется делать несчастным тебя… — Губы ее задрожали. — Я приехала к тебе и отказалась от всего. Я — твоя. Мне ничего больше не надо для счастья… Я не знаю, в чем дело.

— Глэдис! Глэдис! — воскликнул я, сжимая ее руки. — Постарайся остаться сама собой. Подумай о себе.

— Если я не принадлежу тебе, — сказала она, высвободив руки и делая шаг назад, — то что я такое? Зачем я? Ты намеренно отталкиваешь меня. — И, отвернувшись, пошла к двери.

— Ты моя единственная любовь, Глэдис! Женщина, влюбленная в алиюЛанга!

— Ах, Джон! — С этими словами она вышла.

Стряхнув оцепенение, я последовал за ней, прислушиваясь к доносящимся вдали шагам. Она лежала на кровати, с широко открытыми глазами, и не плакала, но, когда я вошел, даже не взглянула в мою сторону.

— Ты одинаково дорога мне и когда сама ищешь свое счастье, — сказал я.

Казалось, она не слышит моих слов.

Я смотрел на нее, мучительно размышляя, как сделать ее счастливой, если вопреки всему — принадлежа мне по моей ли, по своей воле — она так несчастна… Я думал о том, что еще могу сделать для нее, но она беспокойно, почти с неприязнью пошевелилась, словно стараясь укрыться от моего взгляда.

— Поедем прогуляемся? — спросил я.

— Разумеется. Я скоро буду готова, — прозвучал ответ.

Постояв еще немного, я вышел и вернулся к работникам в поле.

Вдоль реки Лей тянулись заросшие травой дороги и тропинки, с одной или с обеих сторон окаймленные деревянными изгородями или каменными стенами; местами по обочинам их росли деревья, сплетая вверху свои ветви наподобие зеленого свода, местами вдруг открывались зеленые лужайки. Река, то текущая совсем неслышно, то тихо журчащая по гальке и между валунами, всегда была рядом. Проезжая через земли Дартонов, Ранналов и Севинов, мы пересекали открытые, солнечные участки и снова въезжали в путаницу тени, которую отбрасывали полуоблетевшие деревья, и опавшие, где лежащие кучами, где засыпавшие небольшую ложбинку, листья сухо шуршали под копытами лошадей.

С яблонь в саду Севинов падали на дорогу сбитые ветром поздние яблоки, и я по звуку отыскал одно и, спустившись с лошади, преподнес его Глэдис.

Алые губы ее были полуоткрыты. Ровными, крепкими белыми зубами она откусила большой кусок яблока, еще не совсем зрелого и такого холодного, что слезы выступили у нее на глазах…

Я осторожно положил руку на ее бедро, сквозь грубую ткань ощутив его нежную округлость. Глэдис замерла, держа яблоко в руке. Вожделение жаром полыхнуло внутри, и я почувствовал, что оно не безответно.

Я прижался лицом к ее теплому бедру, она тихо провела рукой по моим волосам. Наше мгновенное согласие, единый порыв ничем не могли завершиться, и я почувствовал, как жалость и тоска острой сталью впиваются в сердце, но утешать следовало сейчас не меня.

— Прости, что я так вела себя, — сказала Глэдис. — Я люблю тебя, Джон. И я, правда, очень счастлива.