Острые края

– Ах! – Он оглянулся, рассыпая ругательства. Местная чудовищная треклятая крапива; один из стеблей, как нарочно, наклонился и обжег ему левую ягодицу, будь он неладен.

– Проклятый Север, – прошипел он, яростно растирая больное место, отчего оно чесалось еще сильнее. – Будь она проклята, вся это г…нная страна! – Они перлись по ней уже вроде бы не первый месяц, и он пока что не увидел там ни единого места, акр которого стоил бы хоть одного плевка, не говоря уже о сотнях жизней, и он очень сомневался…

Позади зарослей крапивы, но не далее чем в нескольких шагах, в кустах, глядел на него, присев на корточки, совершенно незнакомый человек.

Северянин.

Северянин с ножом в руке.

Не таким уж и большим ножом. Скорее среднего размера.

Но все же достаточно большим.

Они рассматривали друг друга на протяжении мгновения, которое, казалось, растянулось в вечность, Пендель, сидевший на корточках с брюками, спущенными до самых лодыжек, и северянин, тоже сидевший на корточках, с надетыми брюками, но отвисшей челюстью.

Двигаться они начали одновременно, как по давно ожидаемому и хорошо заученному сигналу. Северянин поднял нож и ринулся вперед. Пендель, не думая о том, что делает, резко взмахнул рукой, метнул лопату, которая полотном угодила северянину по голове сбоку. Раздался металлический звон, брызнула кровь, северянин и лопата рухнули наземь.

Завизжав по-девичьи, Пендель метнулся в ту сторону, откуда только что пришел, споткнулся, услышал, как ему померещилось, свист стрелы в воздухе, перекатился через могучую заросль крапивы, вскочил и помчался со всех ног, подгоняемый смертью, дышавшей ему прямо в голую задницу, крича на бегу и пытаясь натянуть брюки.

Моя драгоценная жена Силайн!

Я был счастлив получить твое письмо с новостями о нашем сыне, хотя оно добиралось до меня целые три недели. Так, видишь ли, работает наша проклятущая армейская почта. Очень рад, что твоей матери стало лучше. Я хотел бы тебе сказать…

Кернс поднял голову и в задумчивости уставился на истоптанное поле. Что же он хотел ей сказать? Вот всегда так. Прямо-таки распирает от желания написать письмо, а как сядет – слова не идут. Во всяком случае, такие, которые хоть что-то значили бы. Он не был даже по-настоящему уверен, что хочет написать, лишь чувствовал, что должен хотеть. Бесспорно, если он когда-нибудь погибнет в бою, у его жены останется куча совершенно пустых и неинтересных исписанных бумажек. Ни поэтических описаний его преданной любви, ни мудрых советов грудному младенцу о том, что значит быть мужчиной, ни раскрытия потаенных сторон его «я». Честно говоря, он сам не был уверен, что эти самые потаенные стороны у него имеются. Если и имеются, то в них не сделаешь каких-то глубоких открытий.

А уж о том, что здесь происходило, писать было совершенно нечего. Они еле-еле продвигались вперед; о каких-то сражениях и речи не было. Кернс не стремился в герои, он хотел лишь внести свой вклад в общее дело. Испытать свой характер в столкновении с врагом, а не в каждодневной борьбе с грязью, лошадьми и некомпетентностью Пенделя. Он добровольцем пошел на войну, чтобы воевать, а не изнывать от скуки. Чтобы отличиться. Добиться признания на поле боя. Получать поздравления, награды, слушать тосты в свою честь, ловить восхищенные взгляды. Ну ладно – да, он хотел быть героем. А оказался в обозе, где самым героическим деянием была смазка оси жиром.

Он тяжело, устало вздохнул, хмуро посмотрел на пустую страницу и перевел взгляд на полковника Горста, возможно, рассчитывая, что созерцание кумира породит вдохновение. Но полковник положил ручку и чрезвычайно пристально смотрел на подступавший к полю лес. Кернсу показалось, что он слышит слабый крик, в котором, однако, ясно угадывалась паника. Вот он раздался снова, громче, и Горст вскочил на ноги, чашка выпала из его руки, молоко разлилось. Кернс тоже уставился на деревья и вдруг широко разинул рот. Оттуда мчался Пендель; он пытался на бегу натянуть расстегнутые брюки и орал.

Из того, что он выкрикивал визгливым от ужаса голосом, можно было разобрать лишь одно слово:

– Северяне!

Как будто для того, чтобы добавить сцене драматизма, за его спиной взвилась в воздух стрела, просвистела над самым его плечом и исчезла в посевах. Кернс почувствовал, что его лицо будто обдало жаром. Время, казалось, ощутимо замедлилось. Он как будто спал стоя, его руки отяжелели, мысли лениво копошились, пытаясь соразмериться с действительностью. Он таращил глаза на Пенделя. Он таращил глаза на колонну. Он таращил глаза на Горста, который уже мчался вперед, вытаскивая на бегу свои тяжелые клинки. Он таращил глаза на лесную опушку, откуда теперь показались бегущие люди, их пронзительные крики эхом разносились по тихой поляне.