От философии к прозе. Ранний Пастернак

С раскрытой книгой Женя бродит по мощеному двору, поросшему «плоской кудрявой травкой, издававшей в послеобеденные часы кислый лекарственный запах, какой бывает в зной возле больниц», и оказывается там в забытом всеми закутке между «дворницкой и каретником» (III: 54)[324]. Надышавшись резких одуряющих запахов, она находит поленницу, оставляет на ней книжку, соскальзывает «на среднюю перекладину лестницы», где сидеть «неудобно и интересно, как в дворовой игре», и потом обнаруживает, «разинув рот, как очарованная», что-то совсем неожиданное. За стеной смежного с двором сада она видит пусть не театральную сцену, но совершенно отдельную реальность, не слишком отличную от той, на которую указывала «Золотая ветвь», но в данном случае – с границей, отмеченной не золотой ветвью, а кустами желтой акации, которые «сохли, скрючивались и осыпались»:

Кустов в чужом саду не было, и вековые деревья, унеся в высоту, к листве, как в какую-то ночь, свои нижние сучья, снизу оголяли сад, хоть он и стоял в постоянном полумраке, воздушном и торжественном, и никогда из него не выходил.

Сохатые, лиловые в грозу, покрытые седым лишаем, они позволяли хорошо видеть ту пустынную, малоезжую улочку, на которую выходил чужой сад тою стороной. Там росла желтая акация. Теперь кустарник сох, скрючивался и осыпался.

Вынесенная мрачным садом с этого света на тот, глухая улочка светилась так, как освещаются происшествия во сне; то есть очень ярко, очень кропотливо и очень бесшумно, будто солнце там, надев очки, шарило в курослепе.

На что ж так зазевалась Женя? На свое открытие, которое занимало ее больше, чем люди, помогшие ей его сделать (III: 54; курсив мой. – Е. Г.).

Весьма подробно описывая Женины перемещения по двору, Пастернак рисует уже знакомую картину перехода между двумя мирами – такая же ярко освещенная сцена в «Апеллесовой черте» появилась посреди города, где прожекторы были направлены на пришельца – нарушителя границ[325]

. В данном случае Женя тоже обнаруживает отдельный мир, в чьем полумраке резкие лучи прожекторов высвечивают еще одни тщательно сконструированные подмостки.

Находясь при этом в подчеркнуто естественном, привычном окружении, с темным садом, разделяющим среду девочки и «другой мир» – маленькую улочку, «вынесенную мрачным садом с этого света на тот» (Там же), – Женя встречает четыре новых персонажа. Сначала она замечает только группу из трех женщин, на которых начинает смотреть во все глаза. Эти три женщины в черном, затворницы или анахоретки, как пишет Пастернак, двигались в унисон, а в данный момент, казалось, их объединяло «состояние дружной сонливости», пока опять, все вместе, они не повернули головы в сторону чего-то, что не попадало в Женино поле зрения[326]:

«Счастливые», позавидовала она незнакомкам. Их было три.

Они чернелись, как слово «затворница» в песне. Три ровных затылка, зачесанных под круглые шляпы, склонились так, будто крайняя, наполовину скрытая кустом, спит обо что-то облокотясь, а две другие тоже спят, прижавшись к ней. Шляпы были черно-сизые, и гасли и сверкали на солнце, как насекомые. Они были обтянуты черным крепом. В это время незнакомки повернули головы в другую сторону. Верно, что-то в том конце улицы привлекло их внимание (III: 54–55).

Позы и движения женщин на зачарованной улице вызывают у девочки неожиданную реакцию. «Счастливые», – почему-то думает Женя. «Счастливые» – «beātae» или «makarioi» – перекликается с понятиями «благословенные», «блаженные», отсылая читателя к классическому эпитету для бессмертных, богов и муз, и, действительно, взгляд этих женщин, способных смотреть против солнца, расширяет границы пространства и времени, привнося в осенний воздух летние ноты: