От марксизма к постмарксизму?

Чистое интеллектуальное течение критической теории или, как его также называли, Франкфуртская школа, подчеркивало противоречия и негативность современности без того, чтобы предложить какие бы то ни было возможности лучшего будущего. Классической работой такого рода мысли стала «Диалектика Просвещения» Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно, написанная во время Второй мировой войны двумя немецкими евреями в американском изгнании. Несмотря на то что в книге подчеркивается, что «социальная свобода неотделима от просвещённой мысли», основная идея текста – «самоуничтожение Просвещения»115. Рациональная хитрость последнего детально разрабатывается в гомеровском мифе об Улиссе; его эмансипированная мораль находит выражение в садомазохистских фантазиях де Сада, в раскрытии смысла «массовой обманчивости» «культуриндустрии». Для Хоркхаймера и Адорно антисемиты были «либералами, желавшими открыто выражать свои антилиберльные взгляды»116. Простое мышление американской избирательной системы в самом себе было редукцией индивидуальных различий, антисемитизмом117

.

Марксистская диалектика современности, таким образом, колеблется между тенями, отбрасываемыми фабриками смерти Освенцима и лучами света, исходящими из роста и организации рабочего класса.

Аспекты критической традиции

Критика и критицизм118

проявились как значимые интеллектуальные устремления в Европе в XVII веке, фокусируясь на филологической скрупулезности античных текстов, включая священные119. В следующем столетии это распространилось на критику политики, религии, религии и разума. В Германии в 1840‐х годах критицизм получил дальнейшее развитие после десятилетий постреволюционной реакции в форме философской критики религии и политики. Энгельс и Маркс начали свое сотрудничество с написания в 1844 году сатиры «Святое семейство» на лево-гегельянскую «критическую критику» Бруно Бауэра и др.

Тем не менее критическая теоретическая традиция в Германии, которая, если взглянуть на вещи шире, включала Канта и левых гегельянцев, была перенесена в марксизм. В конце концов Маркс и Энгельс провозгласили себя наследниками немецкой философии, а главный труд Маркса имел подзаголовок «Критика политической экономии». В немецкой или вдохновленной немецкой традицией литературе «критика политической экономии» долго оставалась синонимом марксизма.

«Наука», которой Маркс был привержен, включала «критику» в качестве центрального элемента. Предполагалось, что эта критика должна быть научной. В то время как Маркс и Энгельс не видели никакого напряжения между наукой и критикой, западная, по большей части англоязычная, академическая рецепция Маркса после 1968 года проводила различие между «критическим» и «научным» марксизмом120

. Оставив в стороне генеалогию и достоинства такого различения, идеальные типы Голднера очевидно передали различия в когнитивных стилях и стратегиях в симпатизирующей марксизму академии того времени. Однако этот подход и дал «критике» более узкое значение, чем у нее было ранее. «Два марксизма» Голднера составляют лишь один из аспектов критической традиции, но не ее саму121.

ХХ век едва ли дожил до стандартов, заданных Иммануилом Кантом и многими другими в век Просвещения, буквально «истинную [eigentliche] эпоху критики». Скорее место критики в современной социальной теории легче понять через отсылку к оригинальному месту и авторам критической теории: к маленькой группе блестящих немецко-еврейских изгнанников, которые жили в Нью-Йорке в конце 1930‐х годов.

Основа критической теории

Как идея критическая теория возникла в 1937 году благодаря директору Франкфуртского института социальных исследований в изгнании, Максу Хоркхаймеру, который писал в Нью-Йорке для публикуемого в Париже немецкоязычного журнала Института. Ему помогал его партнер Герберт Маркузе122. Термин «критическая теория» означал философски-самоочевидную, рефлексивную концепцию «диалектической критики политической экономии»123. Ключевое понятие круга Хоркхаймера, позже получившего известность как Франкфуртская школа, «критическая теория», заменило «материализм». Наиболее интеллектуально близкий коллега Хоркхаймера, Теодор Адорно, гораздо позже напишет, что смена выражения «вряд ли хотела сделать материализм приемлемым; она стремилась прийти в рамках материалистической установки к теоретическому самосознанию»124. Возможно, это действительно так, потому что позиция Хоркхаймера по отношению к реальному буржуазному миру была более непримиримой в 1937 году, чем это было в 1932‐м, когда он впервые стал директором Института и редактором.