От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918

Зима прошла спокойно, изредка происходили боевые столкновения, не имевшие серьезного значения. Но мы неуклонно готовились к переходу весною в наступление, план такового разрабатывался в штабе корпуса, причем я ставил главным условием начинать наступление ввиду климатических условий Лесистых Карпат отнюдь не ранее начала мая.

Несмотря на все трудности и неудобства стоянки, она как-то полюбилась мне настолько, что я не раз мечтал о приобретении в собственность усадьбы и дома, в котором мы жили, с тем чтобы пожить в нем когда-нибудь после войны.

Со времени мобилизации и выступления в поход я ни разу не отлучался от корпуса. Напряженная работа, в особенности обстановка, в которой она протекала с лета 1916 года, утомила меня и я, пользуясь налаженностью внутренней жизни корпуса и имея надежного заместителя в лице генерал-лейтенанта Промтова, решил уехать на две недели в Симферополь к семье, чтобы провести с ними Рождество.

Начиная от неурядиц на станции, сахарный песок, который подали к чаю, задержки поезда в пути – на станции Синельниково, например, на целые сутки – все указывало на крупные перемены, которые произошли во внутренней жизни страны. Но, как не радостно было увидать своих после почти трехлетней разлуки, зажечь елку и прочее, все мысли, вся душа остались на фронте, и, прожив с семьей с 25 декабря 1916 по 2 января 1917 года, я выехал обратно на фронт.

Проезжая через штаб главнокомандующего Юго-Западного фронта, я решил остановиться на несколько часов, чтобы представиться генерал-адъютанту Брусилову, поздравить его с Новым годом и доложить намеченный план прорыва на Мармарошь – Сегет, а главное, упросить его не торопить с наступлением до установления настоящей весны в горах, дабы преждевременным переходом не подорвать войска. Совместная работа в течение всей войны сблизила нас, и я знал, что могу ему все говорить с полной откровенностью.

Встретилась мы очень тепло, отобедали в его кабинете, но когда мы остались одни, разговор сразу принял такой оборот, которого я, по правде, и представить себе не мог и который произвел на меня еще более тягостное впечатление, чем приведенный в своем месте последний разговор с Куропаткиным в 1906 году перед оставлением Маньчжурии. Привожу дословно:

Брусилов:

– Я особенно рад вашему приезду, так как он дает мне возможность извиниться и объяснить мою невольную вину перед вами – в том, что вы не были назначены командующим армией. Но фактически вы таковою всегда командовали. По аттестации, по заслугам, по полученным наградам вы стоите первым номером, но я не мог официально вас представить в командующие армии ввиду вашей немецкой фамилии и вероисповедания. Вы не можете себе представить, сколько я получаю доносов на эту тему.

Я был не только возмущен, но и глубоко оскорблен подобным заявлением. Алексей Алексеевич отлично знал мои отношения с войсками, какими я пользовался авторитетом и верой среди них, постоянно мне на это указывал, и я ему ответил:

– Если дело так обстоит, то мне нет места в армии, и мне остается только просить о назначении меня на должность внутри России, или лучше прямо отпустить меня на покой.

Брусилов:

– Нет, нет, за все это вам воздастся после войны, а сейчас я и здесь рассчитываю на вас.

Но с меня было довольно, я встал, простился с ним и уехал.

Вернувшись к корпусу, стал по-прежнему работать, вести подготовку к весне, но разговор с Брусиловым камнем лег мне на душу. Теперь мне было ясно, что в этом именно крылась основная причина, что столько достигнутых мною успехов не могли получить полного развития и постепенно сводились на нет, особенно после форсирования р. Серета, когда одновременно с моей победой началось победоносное наступление 8-й и 9-й армий, а в промежутке между нами остались на месте 22-й и 6-й корпуса и вправо от меня 17-й и 5-й. Подчини мне тогда эти корпуса, что бы осталось от поспешно уходивших в полном расстройстве австрийских войск? Разгром был бы полный и окончательный.