От слов к телу

Теодицея брала свою дань на протяжении практически всей его жизнедеятельности. Оставаясь под ее влиянием, он пишет, например, отзыв на готовый к изданию в «Библиотеке поэта» том Мандельштама. Это 1967 год, он уже восемь лет как бьется за избранное им направление «Нового мира». Но он, однако, пишет, как думает, — о том, например, что автор вступительной статьи Л. Гинзбург говорит о поэте «с очень узким кругом почитателей и знатоков», что самое главное — «представить поэта новому, более широкому и менее подготовленному читателю, чем тот, какого у нас имел Мандельштам до сих пор», и потому, а также по ряду других дельных замечаний «издание нужно задержать и, может быть, обсудить. Во всяком случае — так выпускать нельзя»[804].

Все правильно — если исходить вслед за Панглосом из представления о «предустановленной гармонии» и не прогнозировать, что издание будет задержано еще на шесть лет и выйдет с предисловием А. Дымшица, породив строки С. Гандлевского, понятные только поколениям, 17 лет, по подсчетам Н. Я. Мандельштам, ожидавшим выхода этого тома:

…И синий с предисловьем ДымшицаВыходит томик Мандельштама.

…Внутреннее соревнование Твардовского с Есениным завершилось во время войны: он одержал над Есениным победу и сознавал это. В 1960 году, оценивая первый том собрания сочинений Есенина, где среди редакторов было обозначено его имя, Твардовский посчитает натяжкой определение автором вступительной статьи К. Зелинским «главного пафоса поэзии Есенина, который он усматривает в мотивах любви к родине

, в патриотизме Есенина. Не ясно ли, что этот патриотизм носит весьма ограниченный характер, обращен гораздо более к прошлому страны „с названьем кратким Русь“, чем к ее настоящему и будущему…». И главный аргумент — «такое бесспорное обстоятельство, как малое, очень слабое звучание лирики Есенина в годы великих испытаний» — лирика Симонова, Суркова, Исаковского, Щипачева и др. (на первое место он по праву мог бы поставить себя) «для воюющего народа была куда более необходимой на каждый день, чем есенинская»[805].

…В какой-то момент, после первой поэмы «Путь к социализму», встреченной в печати, как вспоминал потом Твардовский, «в общем, положительно, <…> я не мог не почувствовать сам, что такие стихи — езда со спущенными вожжами…». Молодой автор интуитивно увидел новые возможности «в организации стиха из его элементов, входящих в живую речь, — и оборотов и ритмов пословицы, поговорки, присказки». Но потом он увидел, что и этих «односторонних поисков „естественности“ стиха» — мало. Он должен был «на собственном трудном опыте разувериться в возможности стиха, который утрачивает свои основные природные начала…». Он вступил в область поэзии как таковой — в соответствии со своим природным даром.

Поэтому «Страна Муравия» оказалась не такой, как была задумана автором, взыскующим теодицеи.

Литератор М. Шаповалов вспоминает: в послевоенные годы его отец-фронтовик любил читать гостям или просто домашним «в хорошую минуту» поэмы Твардовского: «С послевоенного детства знаю я „Переправу“, „Гармонь“, „Кто стрелял“, „Смерть и воин“ и многое еще из „книги про бойца“. Но была еще другая поэма Твардовского, она при гостях не читалась во избежание разговоров, могущих быть истолкованными как антисоветские. Я имею в виду „Страну Муравию“. Напомню, в чем там суть. Мужичок-середнячок под конец сплошной коллективизации не хочет идти в колхоз. Он — романтик с частнособственническим уклоном»[806].

Цитируются узловые строки поэмы, являющиеся ее стиховым центром.

Твардовский пишет:

И в стороне далекой той —Знал точно Моргунок —Стоит на горочке крутой,Как кустик, хуторок.Земля в длину и ширинуКругом своя.Посеешь бубочку одну,

И та — твоя.И никого не спрашивай,Себя лишь уважай.Косить пошел — покашивай,Поехал — поезжай.И все твое перед тобой,Ходи себе, поплевывай.

Колодец твой, и ельник твой,И шишки все еловые.Весь год — и летом, и зимой,Ныряют утки в озере.И никакой, ни боже мой, —Коммунии, колхозии!..

Фронтовик правильно чувствовал опасность — «антисоветскость» любимой им поэмы — силою поэтического слова, правдивого по сути, Твардовский победил собственную тенденциозность: идейный замысел поэмы. И не перевешивает эту «бубочку» упоминание о Сталине — сказочное обращение к нему Моргунка: