От слов к телу

«…Отсутствие этого сознания, — продолжает Коржавин, — имело весьма страшные и необратимые последствия для нашей страны: была обесценена жертва.

Действительно, когда мы осознаем, что находимся в руках злой силы, — при любой нашей общественной активности, пусть даже бессознательно, — все равно как-то ей сопротивляемся, отстаиваем себя. Все ее жертвы видятся нам в ореоле мученичества. Когда же мы признаем эту силу нормальной и законной (а тем более имеющей право на „неизбежные эксцессы“), мы можем только скорбеть о несчастном стечении обстоятельств, о собственной неловкости, благодаря которой нас неверно поняли и истолковали, наши страдания в глазах окружающих (да и наших тоже) выглядят жалко и глупо, словно это не нарушение справедливости, а только наше личное, никого не касающееся несчастье. Мы только тупо доказываем, что мы лично (или наши родители) не мироеды, а трудяги, не двурушники, а честные революционеры, но и сами знаем, что это не так важно, ибо „лес рубят — щепки летят“.

В этих условиях все старания человека, естественно, направляются на то, чтобы не попасть в такое жалкое положение…

…Это умонастроение, это низложение жертвы способствовало полному торжеству того царства страха, в которое успешно превращал нашу страну Сталин…»

[799]

Страх, наслоившийся на столетия рабства, оставшийся в исторической, если не биологической памяти каждого русского крестьянина, нес в себе — и сознавал это — Твардовский.

В одном из стихотворений 1936 года — «Песня» — посвященном матери, это выражено в двух стиховых строках и едва ли не в одном эпитете:

И ребенка плач несмелый

Еле слышен вдалеке.

«Плач несмелый» — нетривиальный эпитет прорывается в текст, вполне укладывающийся в рамки советской печати из другого, подлинного поэтического языка. Нам приходилось уже писать о по меньшей мере трех слоях значений этого эпитета, и третий — «еле слышный», но самый важный — слой отождествления эпитета с самим автором (при том, что он не разрывается с двумя первыми значениями, а, напротив, спаян с ними, ими подкреплен). Этот эпитет дает нам услышать голос самого этого ребенка — выросшего, но оставшегося несмелым крестьянским сыном[800].

4.

Каким именно поэтом он хотел быть?

Твардовскому, по его словам, чужды были — по разным причинам — и Есенин[801], и Маяковский. При этом он хотел заместить в поэзии одновременно того и другого, противопоставленных в те годы как полюса современной поэзии[802].

Стать лириком и поэтом крестьянства — вслед за Есениным, но совсем иначе, то есть — быть глашатаем новых идей, как Маяковский. При этом достичь того, к чему стремился Маяковский (а у Есенина получилось само собой), но не преуспел: быть доступным всем и при этом остаться в поэзии[803]

.

Мечта его была о том, что выразится потом в одной строфе «Теркина»:

Пусть читатель вероятныйСкажет с книжкою в руке:— Вот стихи, а все понятно,Все на русском языке…