От снега до снега

Пройдя несколько кварталов по Ленинской, мы свернули на Суйфунскую улицу и взяли круто в гору.

В те годы во Владивостоке большинство домов были деревянные, старой постройки, номера на них не освещались. За разговорами никто из нас не заметил, что мы слишком далеко ушли вперед, а дом Борисова остался в стороне, на Тигровой. Первым обнаружил это Александр Александрович.

— Ну и старожилы, — сказал он, — так мы с вами на Орлиную сопку взберемся. Потопали обратно, да пошибче, а то, глядишь, придется будить нашего старика.

А вот и дом Трофима Михайловича. Свет горит только в одном окне: значит, хозяин бодрствует.

Он встретил нас, как обычно, очень приветливо, особенно был рад Фадееву, которого давно не видел.

— А не поздно ли, Трофим Михайлович? — спросил Александр Александрович, обнимая своими длинными руками маленького, щупленького, в телогреечке-безрукавке Морского старика и целуя его.

— Да что вы, дорогой мой, весьма рад, весьма рад, — засуетился Борисов, подведя дорогого гостя к креслу.

Признавая в Борисове интересного, своеобразного писателя, Фадеев особенно ценил его обширные познания как натуралиста, этнографа, путешественника, побывавшего в дальневосточных глубинках, главным образом на Среднем и Нижнем Амуре, где живут ульчи, нанайцы и нивхи.

Собственно, с них-то и начался разговор. Достав из шкафа ульчского божка, Борисов стал рассказывать, где и как раздобыл его, и такую нарисовал красочную картину путешествия на живописное озеро Удыль, что это была готовая новелла: тут же садись и записывай.

— А это вот коварный нанайский божок, — сказал Борисов, выбрав из своей коллекции другую фигурку, искусно вырезанную из старого дубового корня. — Вы только всмотритесь в его почти живые черты. Сколько злобы, ханжества, зависти выражают они. — И добавил с усмешкой: — Посмей такого не задобрить, не помаслить, — губы у божка были жирные, видимо, часто маслили их, — он все земные и небесные беды накличет на тебя...

Александр Александрович взял фигурку, довольно долго вертел ее в руках, с удивлением рассматривая одутловатое скуластое личико с косыми глазками, скрытыми глубоко под нависшими веками, сомкнутые толстые губы с резко очерченными складками в уголках.

— Да, этот бог способен на любую подлость, — сказал Фадеев и громко рассмеялся.

Потом фигурка пошла по рукам.

Мне этот божок почему-то особенно запомнился и после, стыдно сказать, не раз являлся во сне, но не вырезанный из дубового корня, а живой, в рост человека...

Уже спустя много лет, во время ленинградской блокады, когда я пришел повидаться с Фадеевым и показать ему письма от Комарова, который и в войну не забывал меня, Александр Александрович стал вспоминать дальневосточные встречи:

— А помнишь, как мы ночью пришли к старику Борисову, каких он нам удивительных божков показывал? — И добавил с грустью: — Незадолго до войны он приезжал в Москву врачам показаться. Заходил ко мне, как он любил говорить, свое почтение засвидетельствовать. Совсем уж плох был наш Трофим Михайлович. Вячек Афанасьев проводил его в Ташкент. А вскоре Борисов умер. Да, прекрасный был человек, яркий...

Борисов спросил Фадеева:

— Слышал я, Александр Александрович, вы уже успели побродить по своим партизанским тропам?

— Успел, Трофим Михайлович, — оживился Фадеев. — Километров шестьсот, не менее, прошел я по Уссурийской тайге. Ночевал в распадках, как бывало, у костров. И представьте себе, многие места узнавал, как говорится, с ходу. Правда, тайга там стала гуще и тесней, но я узнал и сопки, где партизанил, и пади, и даже, поверите ли, кое-где сохранились в целости знакомые с давних лет пеньки и зарубки на кедрах. — И прибавил с улыбкой: — Можно сказать, по этим зарубкам юность свою читал...

— А наш Владивосток? — опять спросил Борисов. — Как он, по-вашему, с тех пор как не были здесь, сильно изменился? Сохранились ваши, так сказать, фадеевские места?

— Это нужно у Васи Кучерявенко спросить, — отозвался Афанасьев. — Он твоих мест, Саша, недавно насчитал более сотни.

— Ну что ты, Вячек! — смущенно воскликнул Кучерявенко и покраснел до ушей. — Разве я лучше самого Александра Александровича знаю!

Фадеев скосил на Кучерявенко веселые глаза, и тот еще глубже забился в угол дивана, нервно зашевелил своими черными усами.

— Владивосток, с тех пор как я не был здесь, внешне мало изменился, — после краткого молчания сказал Фадеев, закуривая трубку. — Признаться, — он снова глянул на Васю Кучерявенко, — я не подсчитывал, сто или больше сохранилось в городе моих любимых мест, но решительно все, и в самом Владивостоке и в его окрестностях, горячо любимо мною. Жаль только, что почти не осталось здесь моих сверстников. А как бы хорошо встретить кого-либо из них на Тигровой или Суйфунской и сказать: «А помнишь?», и я бы никуда отсюда не уехал...

— Вот и не уезжай, Саша, — посоветовал Афанасьев. Он единственный из нашей братии, кто называл Фадеева просто по имени. — Не уезжай, тебе ведь и квартиру дали на улице Суханова, и дачу на Океанской. Живи тут с нами.