От снега до снега

Но Данилыч уклонялся от прямого ответа и даже пошутил насчет того, что свет не без добрых людей — не обойдут и его. Он рассказал, что почти круглый год его избушку посещают: летом — геологи, таксаторы, туристы, которые пробираются сквозь тайгу к горным отрогам Чаятына, где находятся так называемые «амурские столбы», высоченные, изваянные природой гранитные скульптуры человека, медведя и собаки; зимой заходят погреться соболевщики и лесники.

— Вот и вы тоже, паря, на мой огонек, спасибо вам, зашли.

— Это вам спасибо, Архип Данилыч, что приютили нас, а то куда бы мы делись в этакую грозу.

Он докурил папиросу, бросил через приоткрытую берестяную дверку горящий окурок и сказал тихим, немного печальным голосом:

— Где-то живет дочь у меня, неро́дная правда, но до семнадцати годков ростил ее, потом в город проводил и, пока в техникуме училась, каждый месяц деньги ей посылал. А как на ноги стала, определилась, свою се́мью завела — будто в воду канула. Может, кто из родичей жены-покойницы проболтался, что не отец я ей, а так, воспитатель, она и обиделась, раз воспитатель. С тех пор, вот уже седьмой годок, никакой о себе весточки не подает. А жил я в то время в Керби, на старательском прииске золотишко мыл. Словом, до того мне, паря, обидно стало, что чуть руки на себя не наложил. Потом подумал, подумал — и решил от людей уйти. Тут и подвернулась мне в пароходстве служба бакенщика, я и остался. Хоть к какому ни есть делу пристану — и то, паря, полегче. А с годами пообвык. — И, наклонившись ко мне, полушепотом добавил: — Деньжонок подкопил на сберкнижке за се годы порядочно и все думал, кому бы оставить их после себя. И вот что, паря, надумал. — Он достал из бокового кармана матросского бушлата сложенную вчетверо бумажку, развернул ее и прочитал: — «Я, Архип Данилович Перфентьев, настояще завещаю Глафире Ивановне Колесовой, рождения 1923 года, в поселке Керби, местонахождение установить по розыску, всю наличную сумму денег, коя будет на моей сберкнижке по день моей смерти».

— А кто она вам, Глафира Ивановна? — спросил Синцов.

Данилыч ответил не сразу. Достал из пачки папиросу, довольно долго обминал ее и, закурив, сказал скорбным, надломившимся голосом:

— Она самая, Глаша, дочь...

Мы не стали утешать старика, просто подумали: какой чистой, светлой, благородной души человек Архип Данилович, и никакими деньгами ничего этого не купишь.

На второй день немного распогодилось, но Данилыч не дал нам уехать.

— Тайга пообсохнет, сходим в сопки, кое-какие места покажу. Она ведь, природа, тоже за добро добром человеку платит. Ты ее бережешь, а она тебя, паря. А коли оголим ее, уж на голом месте, сам знаешь, ничего не вырастет.

В какой изумительный распадок привел нас Архип Данилыч! Распадок весь был устлан красным ковром из алых саранок и белых одуванчиков по краям. Сверху нависали горные вершины, то совершенно голые, то покрытые курчавым леском. Но самое замечательное здесь — родник. Он бил из-под груды камней, то всплескивая, то притихая. Вода — чистый хрусталь и холодна, словом, настоящая живая вода.

— Одно время я тут жил, паря, — сказал Данилыч. — Царственно здесь, нигде, думаю, нет лучше. Тем и утешаюсь, что на природе все время, а то бы, наверно, не смог.

Мы пробыли в распадке несколько часов и в полдень, простившись с Архипом Данилычем, ушли на своей моторке в Софийск, где Синцову нужно было снимать сюжет для киножурнала...

Алеевка, как и другие рыбацкие села, расположена на берегу. На влажном песке лежат опрокинутые вверх дном лодки, валяются разные рыбачьи снасти, горы битой ракушки и другой всякой морской всячины, вынесенной прибоем.

Здесь вместе с русскими живут и нивхи, чьи дома сразу можно узнать по гирляндам мелкой рыбешки, развешанной вялиться и вдоль стены, и над входной дверью, и на дворе на специальных вешалах.

В отличие от нивхов русские начинают вялить и коптить рыбу в октябре, когда совершенно исчезают мухи и устанавливаются солнечные дни со сквозным ветерком.

Зайдите в это время в любой дом, и вас усадят за стол и начнут потчевать копчеными кетовыми балыками, брюшками, домашнего посола красной икрой. А про медовушку и говорить не приходится, где-где, а на лимане рыба никогда «посуху не ходит». Жаль, что нельзя нам остаться до октября.

А в доме старого калужатника Тимофея Ивановича, куда нас пригласили отдохнуть с дороги, хозяйка подала на стол чугунок рассыпчатой картошки и вяленых амурских сигов, которые светились от жира.

— Кушайте, пожалуйста, чем богаты, тем и рады, — ласково, напевным голосом говорила Марфа Николаевна. — Таких сижков нигде не отведаете. Мой-то знаток их вялить.

Я много слышал о калужатниках, этих отважных мастерах добывать амурскую калугу, гигантскую рыбу осетровой породы, которая бывает так велика, что иной раз приходится ее вытаскивать из воды добрым конем. Скоро истечет десятилетний срок запрета на лов калуги, и, по словам Тимофея Ивановича, снова порядочно развелось ее в устье Амура.