Отец

— И к Маргарите?

Старик уверенно сказал:

— А ты думал?!

Собираясь потом в больницу, Громов положил в карман пальто телеграмму. Не потому, что хотел ее Леокадии показать, нет, просто сам с собою хитрил. Хоть и понимал в душе, что дело вовсе не в телеграмме, все же она будто оправдывала Громова: мол, не было бы ее, вовек не пошел бы.

До пустыря перед больницей, засаженного недавно рядками тополей, дошел он быстро, а тут, когда увидал приземистый белый корпус, и шаг невольно замедлил, и походка у него поменялась, словно ступил на враждебную какую территорию, где ухо надо востро держать.

В вестибюле чистенько было, все покрашено, но он, потягивая ноздрями до того, что раздувались крылья широкого носа, все равно уловил этот одинаковый везде и всюду ненавистный ему кисловатый запах больницы, а когда старуха гардеробщица посоветовала ему в приемный покой обратиться, то уже одно это название острым ознобцем, будто бы шевельнувшим под шапкою волосы, ожгло Громову затылок, повеяло на него не то чтобы нездоровьем, а будто бы замогильной тишиною и холодом.

Тут полная пожилая медичка в очках никак не хотела ни пропустить его наверх, ни сказать Леокадии, чтобы та вниз спустилась, и Громов уже отчаялся, когда другая, помоложе и поприветливей, взялась за телефон, покрутила диск, и раз и другой с кем-то поразговаривала, а потом протянула трубку Громову.

— Катасонову мне! — севшим голосом сказал Громов. — Леокадию.

— Катасонова слушает.

— Это Громов говорит!

Трубка бездушно спросила:

— Какой Громов?

Чувствуя, что заигрывает голосом, и страдая от этого, он, запнувшись, переспросил:

— Ну, как это «какой»?

И Леокадия почти вскрикнула:

— Николай?!

— Да, да! Николай Громов, бригадир. Колька!

Хоть провались сквозь землю.

Трубка немного успокоилась:

— Что, Коля, случилось?

— Да дело есть… ну, надо.

— Я сейчас спуститься не могу, должна на месте, — заторопилась Леокадия. — Тогда так. Там кто сегодня? Любовь Степанна? Она строгая. Скажи, что брат… или дашь ей потом трубку, я сама скажу. А ты поднимись потом на третий, в терапию. Спросишь, где старшая сестра… дай трубку Любовь Степанне.

После разговора с Леокадией полная подобрела к Громову, сама встала, чтобы найти для него халат. Был он маленький, Громов, пытаясь натянуть его, стал мучиться.

— Что ж сразу-то не сказали? — дружелюбно корила полная. — А я гляжу, похож вроде…

На третьем этаже, где больницей уже, и точно, крепко попахивало, он долго топтался около двери, не зная, в какую сторону пойти, пока проходивший мимо молоденький доктор с резиновой этой трубкою вокруг шеи не остановился около него, не посочувствовал:

— Вам, милый человек, кого надо?

Громов от благодарности даже руку приложил к груди:

— Сестра у меня тут. Старшая.

— В какой палате лежит?

— Она не лежит. Работает.

— Фамилия ваша?

— Громов.

Доктор был совсем-совсем молоденький, ему, видно, очень хотелось не только лечить людей, но и вообще помогать им, чем только можно. Наклонил теперь голову к плечу, поднял белесые бровки:

— Что же мне, милый человек, с вами делать, у нас такой нет.

Но Громов уже понял свою промашку:

— Это моя такая фамилия. А у ее другая — Катасонова!

— Леокадия Петровна? — обрадовался доктор. — Старшая сестра?

— Сестренка, ну!.. А вот кем работает…

— Видите, какое совпадение, — разулыбался доктор, чем-то очень довольный. — Ваша старшая сестра — она и тут старшая сестра. Старшая над всеми остальными сестрами в отделении.

И Громов не совладал с собой:

— Леокадия?!

В кабинет к ней входил он потом с тоскливым ощущением неясной своей вины, входил, ненавидя себя в эту минуту, бочком, и лишь когда увидал, как стала перед ним нескладная Леокадия, опустив длинные руки, как приоткрыла в смущенной улыбке маленький рот, лишь тогда он слегка оправился, и на секунду мелькнуло, будто Леокадия может сделать шпагат и так — в явно коротковатом для нее белом халате, причем сейчас Громов почему-то против этого не был.

Леокадия тоже не удержалась:

— Вот уж не ожидала!

— Да тут и не хотел ба, — как можно бодрее начал Громов и осекся, и, чтобы совсем не зарапортоваться, примолк — только махнул рукой.

Они уже сели оба, и Леокадия и с недоверием, но и как бы с надеждой спросила:

— Приболел?

Громова потянуло вдруг выговориться:

— Я то?.. Не-е!.. Я как отлежал раз, еще пацаном, когда в колонии. Сразу после войны. Ну, и это… напугался, наверно, организм. Вроде того, что хватит. И с тех пор ничем. Не простывал даже. Я если перекинусь, так сразу, не-е! — И тут у него вдруг сломался голос. — Артюха… Артем! Ну, сын.

Леокадия нахмурилась, поджала губы, глаза у нее стали такие жалостливые, такие понимающие, что Громову вдруг ясно сделалось, разобьется, а выручит, и это его зажгло, прошла всякая неловкость, стал горячо рассказывать, а она то сочувственно поддакивала, а то переспрашивала заботливо. Громов до этого и представить себе не мог, что можно с кем-то чужим о сыне о своем поговорить так душевно.

Потом Леокадия вдруг стремительно поднялась, под накрахмаленную высокую шапочку решительно стала заталкивать жиденькие кудряшки.