Отец

— Что ты, спасибо, — она вытерла слезы, глаза у нее опять посветлели, лицо стало веселое, и он вдруг почти со страхом понял, что это нарочно заставляет себя Леокадия быть веселой. — Родился, думали сперва: диатез, — она опять решительно заталкивала под шапочку небогатые свои кудри, и Громов перемялся на ногах, взялся пальцами за спинку стула, стал поудобней. — Ты не представляешь. Сплошная на лице корка. И все тельце. Глаз ночью не смыкала. Затихнет, я забудусь, а он из пеленок ручонку вытащит, и давай царапать. Проснусь, а у него все лицо ободранное, сочится, это страх смотреть, Коля! Чего только не советовали, чем только не пробовала! Бабки только и того, что утешают, врачи руками разводят… Я тогда и взялась сама. У меня в Ленинграде подружка, книги мне стала присылать. Из рук не выпускала, ты веришь. Травы собирать начала. Кожа у моего Сашеньки стала вроде получше. А тут новая беда: задыхаться начал. Определили: астма. Да еще ведь, Коля, какая подлая: на пыль, что в старых домах, реакция. А у мамы у моей дом старенький совсем, значит, у нее нельзя жить… В отпуск на недельку приехали, ночью приступ, пока вызвали «скорую», он уже синеть начал. Так неделю у подружки и прожила, ей недавно квартиру, а к маме ходили с ним как в гости… И она ко мне приехать не может, у нее внучка маленькая на руках, моя племянница. Тут мне, Коля, пришлось хлебнуть. Опять ни врачи, ни бабки, опять за книжки сама, а когда, Коля? Одна, без мужа, заработки были, сам знаешь, какие, а бабкам этим, что возятся с ребятишками, плати, мест в ясельках нету, и нянечки им не нужны. Все, что поумней, матери уже давно нянечками… У бабки оставлю, дам ей таблетки, как и что растолкую. Если, говорю, бабушка, задыхаться начнет, то дашь. И весь день потом сама не своя…

— Ых, ты! — постанывал в голос Громов, покачивал головою, наполняясь чужою болью. — Ых, ты, надо жа!..

— Да если бы это все! Оно ведь, Коля, всегда одно к одному. Когда понимать станешь. Не удался он, Саша. Или у отца у его наследственность, хотя сам какой крепкий. Или от меня это, не знаю, я ведь тоже без отца выросла, а мать о нем и слышать не хочет… Только болеет Саша и болеет. Уже куда только не возила. Теперь вот новенькое: белокровие. А что такое белокровие? Это еще годик-два, ну, от силы пять лет… Я им говорю: нет, не может быть. Вылечу его, вот увидите!

У Громова щипнуло в глазах, он, не стесняясь, махнул себя шапкой по лицу, опять задушенно сказал:

— Ы-ых, ты!

А Леокадия снова повеселела:

— Спасибо Александру Ивановичу, это завотделением наш… Познакомились с ним, я глупая была, стала спорить, он говорит: Леокадия Петровна!.. В вас талант медицинский пропадает, вам бы знания. Давайте в институт! Какой, говорю, там в институт. Давайте тогда в училище. На вечернее. В городе. И договорился, спасибо, сам, и к себе на работу взял… Сперва санитарочка, сестра, а теперь вот, еще и диплома нет, отдал приказ: старшая. Когда, говорит, вы в этом кабинете, Леокадия Петровна, я совершенно спокоен. Я знаю, что лекарства пойдут не по знакомым, к больным лекарства пойдут, он говорит, к страдающим, Коля! — И, уловив немой вопрос Громова, почти вскрикнула протестующе: — Что ты, что ты, Коля?! Нет-нет! Это я ведь у него спрашивала, с ним насчет сына твоего советовалась… разве твой сынок сейчас не страдающий? Или ты, значит, не страдающий, Коля?!

7

Домой к нему Леокадия пришла на следующий день вечером.

Теперь уже Громов не боялся, что это бабка, которую он считал до того шпионкою, или что незваные доктора: узнали от кого-нибудь, мальчик болеет, а отец в больницу не ведет, и на тебе, вот они — звонят в дверь.

Сегодня пусть звонят, сегодня уже не страшно, потому что после Леокадиного лекарства кончился у Артюшки понос, как отрезало.

Идя к двери, Громов даже что-то такое от хорошего настроения негромко мурлыкал и примолк лишь тогда, когда увидал ее: в легоньком осеннем пальто и в тонком платке стоит, чуть согнувшись, обеими руками в перчатках этих из ниток около груди держит сумочку.

Поздоровалась и, ни слова больше не говоря, шагнула через порог — уверенно и, как на работе, деловито. Громов это почувствовал и бросился помогать ей раздеться: ну, врачиха, действительно, что ты с ней!

Первым делом взял сумочку и подержать ее сунул под мышку.

— Как маленький? — спросила она, стаскивая перчатки.

У-у! — Громов обрадовался. — Порядок в танковых частях. Я сразу, как пришел, развел, сам попробовал…

— А пробовать зачем?

Она неторопливо расстегивала пуговицы на пальто, и Громов подумал, что руки у нее озябшие.

— А как жа? Горькое там или соленое… Потом ему. И — как рукой, веришь.

Тут Громов потянулся за пальтецом ее на рыбьем меху, и, хотя прижимал сумочку, она все же вышмыгнула из-под руки, упала около обуви под вешалкой.

— Хэх, ты! — он перекинул через руку пальто и, наклонившись, подхватил сумочку, протянул Леокадии. — Ничего там не разбилось?

И в это время длинное ее пальто соскользнуло с руки, на пол съехало.

Разматывая платок, она качала головой, улыбалась:

— Ой, Коля, Коля!

А Громов огорчился: