Отец Иоанн Кронштадтский

Всем и каждым властно чувствуется, что тут не простое чтение перед чтимой иконой, а как бы живая беседа с Существом видимым и сущим.

«Святый великий Иоанне, Предтече Господень, моли Бога о нас!» – и я напрягаю весь мой слух, чтобы разобрать последующие слова.

«Крестителю и Предтече Христов! – раздается вновь знакомый, проникновенный голос. – Погружаемый всегда сластьми телесными, ум мой управи и волны страстей укроти, яко да в тишине божественней быв, песнословлю Тя!»

Это «песнословлю Тя!» Ежели б я был в силах передать, как оно было произнесено!.. Я уверен, что от этого пламенного возгласа дрогнуло в храме не одно сердце.

Но вот канон прочитан, утреня кончена, и отец Иоанн оборачивается лицом к народу для благословения.

Да неужели же это отец Иоанн? Уж не ошибаюсь ли я?.. Я вижу перед собой обыкновенного сельского священника, среднего роста и худощавого, с кроткими детски светлыми глазами, русой бородой...

Вот отец Иоанн удаляется в алтарь, начинается обедня, а я все не могу отделаться от странного, двойственного впечатления, произведенного его личностью.

В середине обедни, во время чтения Евангелия, в окно храма заглянуло солнце, и один из косых лучей его залил светом всю внутренность небольшого алтаря. Забыть ли мне когда-нибудь в эту торжественную минуту отца Иоанна?

Стоявший по правую сторону престола и ярко освещенный до пояса, он выступал как в раме, и вся его фигура тогда с благоговейно сосредоточенными чертами лица, молитвенно скрещенными на груди руками, в сверкании священнического облачения – запечатлена была какой-то непередаваемой, прямо неземной светозарностью. Нет, положительно, такие минуты можно только отметить и унести в сердце на всю жизнь, но перо для описания их обидно беспомощно.

К концу обедни обозначилось, что «общей исповеди» не будет; тем не менее в причастниках и причастницах недостатка не было, и в особенности поражало обилие баб в платках и повойниках, с младенцами на руках. Этих платков и повойников уже при начале «Херувимской» потянулась целая вереница, терпеливо и настойчиво пролагавшая путь к амвону... К моему великому удивлению, обряд причащения маленьких именинников и рождениц прошел в примернейшей тишине, без обычного в таких случаях рева и визга. Но маленьких причастников и причастниц оказалось такое множество, что я не выдержал и малодушно прошептал про себя:

– Господи, да ведь этому же конца никогда не будет!

Стоявший рядом со мной захудалый мещанин в рыжем пальто улыбнулся в мою сторону и заметил:

– Это еще что-о! А вот когда бывает-с общая исповедь, тогда причастие сплошь до двух часов затягивается; в главном приделе обедня начнется и успеет отойтить, а батюшка все еще продолжает причащать. Великих трудов носитель! – заключил со вздохом мещанин.

И вдруг круто отвернулся от меня и стал усиленно креститься.

На этот раз, однако, отец Иоанн вскоре удалился в алтарь, предоставив продолжать святой труд причащения своему сотруднику, молодому священнику. Но отдых отца Иоанна не был продолжителен, потому что почти одновременно с его удалением в алтарь мимо меня протиснулся вперед церковный сторож с подносом, на котором высилась целая гора телеграмм и писем, все на имя отца Иоанна, разумеется.

Сосед мой в рыжем пальто перестал креститься и опять шепнул:

– Почитай кажинный день вот столько!..

Мне оставалось только поникнуть смиренно головой и вооружиться терпением, ибо ноги мои с непривычки болезненно ныли.

Наконец, в начале уже десятого часа, обедня кончилась; но народ не только не думал расходиться, но напротив того, еще теснее и упорнее сплотился на своих местах, нетерпеливо поджидая выхода батюшки; до этого желанного мгновения прошло однако добрых три четверти часа.

Изредка алтарная дверь приотворялась, и мельком можно было видеть и отца Иоанна, сидящего в кресле у окна, то углубленного в чтение присланных телеграмм, то исповедующего какого-нибудь заезжего провинциала, то отдающего приказания своему помощнику, молодому белокурому псаломщику.

Перед самым амвоном, где служил отец Иоанн, был отгорожен особой решеткой небольшой свободный проход, с великим ухищрением охраняемый у выхода двумя церковными сторожами. Между прочим мне бросились в глаза: очень полная и очень аристократическая дама с красавицейдочкой и пажем-сыном, симпатичная пара юных супругов, видимо взволнованных и тревожно между собой переглядывавшихся, и, справа у окна, бледненький, тоненький студентик, глядевший робко и исподлобья.