Отец. Жизнь Льва Толстого

Художественную работу Толстой совсем забросил. Иногда, приступами, писал свою легенду «Чем люди живы», в которой так ярко описаны мужицкая вера в Бога, в справедливость Его, и мудрая простота и богобоязненность русского крестьянина.

Во время своего путешествия в Оптину Пустьшь Толстой посетил староверов. В Самарской губернии он заинтересовался молоканами. По простоте своего учения и той значимости, которую они придавали учению Христа, они были ему ближе и понятнее староверов.

В письме к жене он пишет: «Интересны молокане в высшей степени. Был я у них на молении, присутствовал при их толковании Евангелия и принимал участие, и они приезжали и просили меня толковать, как я понимаю; и я читал им отрывки из моего изложения, и серьезность, интерес, и здравый, ясный смысл этих полуграмотных людей — удивительна. Был я еще в Гавриловке, у субботника. Тоже очень интересно».

Но у Софьи Андреевны в это время были другие заботы: надо было переезжать в город, и она отправилась в Москву, где, со свойственной ей энергией, искала дом, в который вся семья могла бы переехать на зиму.

Старший сын Сергей, которому минуло уже 18 лет, поступил на естественный факультет Московского университета. 17-летняя Таня, унаследовавшая от матери способности к рисованию, поступила в эту же зиму, в ноябре, в Московскую школу живописи и ваяния, а 16- и 13-летние Илья и Лев поступили в частную гимназию Поливанова[75]. В сентябре 1881 года семья Толстых поселилась в Москве.

Для Толстого жизнь в городе была жесточайшей мукой. Он никогда не живал подолгу в городах. Только в природе, в величии Кавказских гор и бурных рек, в полях и лесах Ясной Поляны или среди вольных просторов самарских степей, где он мог дышать полной грудью, он ощущал в себе тот подъем, ту высшую духовную силу, которая возносила его над мирским, телесным, и душа его сливалась с Богом.

«Вонь, камни, роскошь, нищета, разврат, — записывает он в дневнике от 5 октября. — Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргии, и — пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками…»

«Прошел месяц — самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. — Все устраиваются. Когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни».

В этой тесноте и ограниченности городской жизни он искал просветов. Одним из таких просветов было его знакомство с крестьянином Тверской губернии, Василием Сютаевым.

Еще летом, в Самарской губернии, Толстой встретил Пругавина[76], изучавшего жизнь сектантов в России.

«Лев Николаевич с жадным любопытством расспрашивал меня о моих впечатлениях и наблюдениях, вынесенных мною от знакомства и личного изучения тех или иных сект на местах их распространения, — писал Пругавин в своей книге «О Льве Толстом и о толстовцах». — Но особенно его заинтересовали личность и учение только что появившегося тогда в Тверской губернии крестьянина Василия Сютаева, проповедывавшего любовь и братство всех людей и народов и полный коммунизм имущества. — Узнавши, что прежде чем попасть в Самару и Патровку, я был в Тверской губернии у Сютаева, где я прожил целую неделю, почти не расставаясь с ним, Лев Николаевич начал расспрашивать меня относительно личной жизни и религиозных взглядов этого необыкновенного крестьянина, а также о тех попытках, которые он предпринимал у себя в деревне с целью устройства общины–коммуны…»'

Илья Львович Толстой в своих воспоминаниях пишет:

«Сютаев отрицал всякое насилие и не допускал его даже как средство противления злу.

Он принципиально отказывался от платежа всяких повинностей, потому что они идут на содержание войска.

А когда полиция описывала его имущество и продавала скот он безропотно присутствовал при своем разорении и не сопротивлялся.

— Их грех, пусть они и делают. Сам ворота отворять не пойду, а если им надо, пусть идут. Замков у меня нет, — говорил он, рассказывая об этом.

Семья его разделяла его убеждения и жила в своей общине, не признавая личной собственности.

Когда сына Сютаева забрали в солдаты, он отказался от присяги, потому что в Евангелии сказано «не клянись», и не взял в руки ружья, потому что «от него кровью пахнет».

За это он был зачислен в Шлиссельбургский дисциплинарный батальон и терпел там большие лишения.

Осуществление своего идеала «жизни по–божьи» Сютаев видел в христианской общине.

— Поле не должны делить, лес не должны делить, дома не должны делить. Тогда и замков не надо, сторожей не надо, торговли не надо, судей не надо, войны не надо… У всех будет одно сердце, одна душа, не будет ни твоего, ни моего, — все будет местное, — говорил он, и в словах его чувствовалась глубокая вера в осуществимость этих идеалов, почерпнутых им из Евангелия».

Толстой был потрясен силой веры этих простых людей, верой, ради которой они готовы были идти на страдания, может быть, на смерть.