Откровение

Но такая жизнь на два дома постепенно действует мне на нервы. Постоянная ругань жены и сознание собственной беспомощности. А тут еще и ребенок, которого я полюбил. Просыпаюсь я однажды у себя дома в Нью-Йорке, хожу утром по квартире и вдруг замечаю, что я как-то странно подпрыгиваю и сдержаться не могу. Чувствую себя как попрыгунчик. Какое-то неприятное ощущение. Никогда в жизни у меня ничего подобного не было. Вышел я на улицу, чтобы проветриться, но и на улице опять подпрыгиваю. Значит, что-то с нервами не в порядке.

Пошел я в ближайшую аптеку и купил каких-то успокоительных таблеток. Принял две таблетки, и это помогло, подпрыгивание как ветром сдуло. А оставшиеся таблетки у меня и по сей день где-то валяются. Никогда больше этого не повторялось. Бывает же чертовщина - жена довела!

В Америке усыновление делается в два приема. Первая ступень - это предварительное усыновление на 6 месяцев, как бы испытательный срок, чтобы вы посмотрели на ребенка и подумали. Через 6 месяцев вы имеете право подать на окончательное усыновление. А можете и не подавать, тогда предварительное усыновление действует хоть 20 лет.

Так мы нормально сделали предварительное усыновление. Но вскоре начались всякие странности. Лиля Кудашева стала советовать Кисе развестись со мной и жить в ее доме. И Киса стала угрожать мне разводом. Тогда я притормозил с окончательным усыновлением. Зачем мне это, если Киса хочет забрать ребенка и уйти к Лиле? Какие-то странные комбинации!

Однажды сижу я с Андрюшкой в Си-Клифе. Киса на работе. Андрюшка сидит в углу дивана и занимается какими-то своими делами. А я сижу в другом углу дивана и читаю книжку стихов Сергея Есенина. И там в конце специальный раздел "Предсмертный цикл": поэт он сильный, а стихи здесь мрачные - как его преследует "черный человек", алкоголизм и галлюцинации, все то, что довело его вскоре до самоубийства. А у меня нервы потрепанные, и стихи Есенина действуют на меня угнетающе: сижу я спокойно, но чувствую, что у меня по щекам непроизвольно катятся слезы. Жалко Сережку, а может быть, и самого себя тоже жалко. Вдруг слышу по дивану: топ-топ-топ. Андрюшка из своего угла подходит ко мне, обнимает за шею, целует в щеку и говорит: "Па-па, не плачь! Папа, не плачь!"

Глазки у него молодые, острые, и он из своего угла увидал, что с папой что-то не в порядке, что папе нужно помочь.

Я смотрю на него сквозь слезы, даже ошалел немножко, а он опять обнимает меня за шею, целует в щеку и уговаривает: "Папа, не плачь! Не надо!" Тут я вспомнил, что я притормозил с окончательным усыновлением, и говорю:

- Ну, Андрюшка, раз так, то я тебя усыновлю! Ты хочешь?

Ребенок, конечно, ничего не понимает, во что это играются папа с мамой, но уверенно кивает головой: "Да, папа!"

Вечером Киса приходит с работы, и я говорю ей: "У меня сегодня был с Андрюшкой серьезный разговор. И я пообещал ему окончательное усыновление. Хочу дать ему путевку в жизнь".

На другой день она позвонила своему адвокату для усыновления старому еврею Роберту Сильверштейну, у которого самого двое приемных детей, так что это её союзник. Но она так запутала и этого адвоката своими угрозами развода со мной, что он ей говорит: "Нет. Сначала вы должны помириться и жить вместе". Так из моей путевки в жизнь ничего не получилось.

В последний период своей жизни граф Толстой, великий писатель земли русской, очень интересовался душевными болезнями, и в своем дневнике от 27 июня 1910 года он пишет: "Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей. Происходит это оттого, что для них нет никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха".

Вот так и с моей Кисой. Сидим мы как-то вечером в Си-Клифе, и она рассказывает о местных фальшивых баронессах и графинях, с которыми она теперь якшается в церкви. Потом она небрежно роняет:

- И я тоже граф... - и запнулась.

- Что - граф или графиня? - спрашиваю я. - Ведь твоя мать говорила, что она из колхоза.

Киса смотрит на меня обиженно, как графиня на деревенское быдло, которое не умеет себя вести в графском доме. А Андрюшка сидит на полу, тискает кошку и смеется.

- Посмотри, - говорю я. - Даже ребенок смеется. Но Киса с упреком качает головой:

- Ох, двадцать лет я пыталась сделать из тебя человека, но ничего не получается, - говорит она таким тоном, как графиня конюху.

Однажды сижу я в глубоком кресле и читаю Андрюшке "Сказку про рыбака и рыбку". Андрюшка залез в угол у меня на коленях и повизгивает от удовольствия. Сказка эта мудрая, и я читаю ее медленно: с чувством, с толком, с расстановкой. Когда в конце концов взбалмошная старуха оказалась у разбитого корыта, я говорю сынишке:

- Вот так будет и с нашей мамой... Останется она у разбитого корыта...

- Что ты учишь ребенка всяким глупостям, - шипит моя бывшая божья коровка, которая помешалась и воображает себя графиней. В точности, как в "Сказке про рыбака и рыбку".