Открытие смерти в детстве и позднее

[ПИ 65] Просто нервы, сказал он себе. Я вовсе не умираю. И в любом случае, люди должны вытерпеть свой уход отсюда, так же, как приход сюда, разве нет? Ведь насчет прихода никого не предупреждали заранее, так? Но умирание тут ни при чем. А вот сумасшествие, может, немного при чем. Это было бы странно, потому что он в эти дни мог назвать себя вполне здравомыслящим. В конечном счете, от медитаций было гораздо больше проблем. Что ж, единственным способом с этим справиться было думать как можно больше о сексе [440] .

В англоговорящем обществе девятнадцатого века, где тема секса была гораздо более табуирована, чем сегодня, особенно в литературе, предназначенной для детей, разговоры о смерти считались относительно допустимыми. Ныне все наоборот. Социолог писал о Соединенных Штатах:

...

То ли из страха эмоциональных глубин, то ли из-за истощения религиозных эмоций, но американец избегает размышлять о смерти или даже мириться с ней: он находит ее ненормальной и шарахается от нее… с избеганием слова… и разнообразными [другими] табу… Американская культура отказывается быть чувствительной к смерти и горю, к самоубийству и бессмертию [441] .

Это было написано до убийства президента Кеннеди. Возможно, самое глубокое влияние смертей Джона и Роберта Кеннеди на менталитет их страны будет в итоге заключаться в изменении чувствительности американцев к смерти и горю.

Другая американка, Ханна Арендт, писала, что современный человек отличается от людей всех предыдущих эпох тем, что он привычен к идее абсолютной смерти: «…она нас больше не беспокоит» [442] . Не могу согласиться с этим как с истиной о современном человеке вообще, и мне удивительно читать это в сочинении столь тонкого наблюдателя. Вовлеченность в тему абсолютной смерти кажется мне очевидной у таких авторов, как Сартр, Хайдеггер, Марсель (Marcel), Пастернак, К. С. Льюис, Г. А. Вольфсон (H. A. Wolfson) и многих других, – хотя, возможно, она их не «беспокоит». Более того, если мы обратим внимание на призывы представителей соперничающих философий к человеку с улицы, мы обнаружим в них сходство, указывающее на общий фактор – стремление дать программу, которая позволила бы найти приложение тревоге по поводу абсолютной смерти. Видный марксист [443] говорит нам о необходимости присутствия «веры в грядущее установление того, что материалистические теологи назвали царством Божьим на земле», в котором современный индивид участвует, способствуя его созиданию. Христианский историк [444] говорит:

...

…Смысл жизни обнаруживается не в далеком будущем… он целиком и полностью присутствует здесь и сейчас, как и в любой миг на этой планете. Не что иное, как «сейчас», всегда находится в прямой связи с вечностью… непосредственный опыт жизни – то, что имеет значение в конечном итоге.

Возникает впечатление, что коммунист и христианин поменялись традиционными ролями и сообщениями: первый подчеркивает важность грядущего, которое наступит после смерти индивида, последний – значимость настоящего. Оба апеллируют к человеческому желанию трансцендентного существования. Оба стремятся использовать тревогу смерти как движущую силу для действий в настоящем; один – через надежду и веру в установление коммунизма как царства Божьего, другой – настаивая, что каждый текущий момент открыт в вечность.