Отныне и вовек

А теперь, сократив общие члены уравнения, мы получим; в левой части — идти в боксеры, в правой — сесть в тюрьму. Поскольку ты по призванию горнист (в отличие от имеющегося здесь Чемпа, который по призванию боксер), мы можем пренебречь левой частью уравнения. Таким образом, сократив еще раз, получаем: 1) сесть в тюрьму или 2) сесть в тюрьму. Выбор зависит от тебя. Пусть довольно ограниченный, но все же выбор, и тебе предоставляют свободу выбора, предоставляют беспристрастно, логично, непредвзято, без всякой вражды к тебе и без злонамеренности.

Уж лучше бы они его ненавидели, думал он, уж лучше бы они сплотились во имя защиты священных интересов отчизны и обрушили на него карающий меч закона и правопорядка. Как, скажем, поступают нацисты с евреями. Или англичане с индийцами. Или американцы с неграми. Тогда он был бы человеком, которого ненавидят, а не просто служебным номером (АСН-6915544? — Я! — Разрешите доложить, отсутствующих без уважительных причин нет), безликим номером, на который им плевать. Но нельзя же требовать всего сразу.

Если честно, ты ведь никогда до конца не верил, что они проделают с тобой такое, а? Да, не верил. Потому что ты, черт возьми, отлично знаешь, что сам бы никогда не обошелся так ни с одним из них. Ты бы так не мог, потому что всю жизнь страдаешь от своего болезненного обостренного чувства справедливости, не говоря уж о том, что ты всю жизнь пламенно выступаешь в защиту всех слабых и притесняемых (я думаю, это оттого, что сам ты всю жизнь был в их числе).

Да, он всегда верил, что должен бороться за слабых против сильных. И его научили этому не Семья, не Школа и не Церковь, а четвертый великий зодчий общественного сознания — Кино. Эту веру в нем взрастили фильмы, появившиеся на экране с приходом в Белый дом Рузвельта.

Он был тогда еще мальчишкой, он еще и не нюхал бродячей жизни, но он был воспитан на фильмах, которые снимали в ту пору, между тридцать вторым и тридцать седьмым годами, и которые еще не успели тогда выродиться в коммерческий вторичный ширпотреб вроде сегодняшних бесконечных многосериек. Он взрослел вместе с этими картинами, с самым первым вариантом «Тупика», с «Зимним закатом», с «Гроздьями гнева», с «И в землю я уйду» и многими другими, в которых снимались Джон Гарфилд и сестры Лейн, с фильмами про бродяг и каторжников с Джеймсом Кегни, Джорджем Рафтом и Генри Фондой в главных ролях.

Он был совсем зеленым юнцом, но эти картины научили его бороться за слабых против сильных и верить в эту борьбу. Он даже построил на этом свою жизненную философию. Он твердо верил, что, если в Германии нацисты притесняют евреев, значит, нужно бороться за евреев, но при этом считал, что если в Америке евреи правят на Уолл-стрите и в Голливуде, то нужно бороться против них. Если капиталисты в Америке угнетают пролетариат, то надо бороться за интересы пролетариата и против капиталистов, верил он. Эта глубоко укоренившаяся; в нем философия привела его, южанина, к убеждению, что на всем земном шаре надо бороться за негров и против белых, потому что негры нигде никем не помыкают, по крайней мере до сих пор не помыкали.

Должно быть, это большое искушение — оказаться в лагере сильных и топтать слабых, думал он. Но тебе-то откуда знать? Ты никогда не был в их лагере. Но ты можешь легко себе это представить. Достаточно вообразить себя офицером. Ты же можешь это вообразить.

Такая философия очень зыбка, сознавал он, это философия хамелеона, то и дело меняющего окраску. Но ведь и время нынешнее очень зыбко — век хамелеона, который переползает с клетки на клетку яркого, разноцветного шотландского пледа.

Ну и что, ну и что, если, например, сегодня ты за капиталистов, а завтра — против? Или, скажем, только что оплакивал евреев, ставших жертвами нацистов, а через минуту возмущаешься садизмом евреев-сионистов? Ну и что? Это очень нерациональная философия, она слишком зависит от эмоций. А мы и живем в очень нерациональный и слишком зависящий от эмоций век. Так что, по-моему, твоя философия вполне шагает в ногу с жизнью в наших Соединенных Штатах и с жизнью во всем нашем разъединенном мире.

Но в таком случае спрашивается, каковы твои политические убеждения? С кем ты в политике?

Я думаю, этот вопрос мы опустим, сказал он себе. Этот вопрос поставлен неправильно, из него следует, что ты обязан иметь политические убеждения, и тем самым вопрос задается нечестно, потому что ответ на него заранее ограничен — мои политические убеждения такие-то. Подобный вопрос тебе задал бы республиканец, или демократ, или коммунист. А вообще-то, ты и для них не представляешь интереса: ты служишь в армии и голосовать не можешь.

Да, я думаю, мы вправе отклонить этот вопрос. Но если бы нам пришлось ответить на него правдиво, под присягой (предположим, за то, что ты отказался идти в боксеры, тебя вызвал бы Комитет по расследованию антиамериканской деятельности), тогда я бы сказал, что политически ты своего рода сверхреволюционер-максималист, очень опасный преступный тип, ненормальный, который любит слабых и невезучих. Вот как бы я сказал.