Отныне и вовек

— Но даже портье в «Моане» — и тот увидел. Когда я брала номер для сержанта Мартина и миссис Мартин. Я сразу поняла, что он все видит насквозь.

— Да бог с тобой, он давно к этому привык. Какая ему разница? За номера платят, а больше его ничего не интересует. Все дамочки-туристки, которые живут в «Халекулани» и «Ройяле», водят мужиков в «Моану», и наоборот. Отели на этом только зарабатывают.

— Что ж, теперь я хоть знаю, к какому разряду себя причислить. А как, интересно, развлекаются в это время их мужья?

— Откуда я знаю? — Терберу опять приходилось обороняться. — Болтаются по городу, курят сигары, обсуждают планы своих фирм на следующий год — мало ли что. А ты как думаешь?

Карен засмеялась:

— Я думала, может быть, они ходят на мальчишники. В отдельные квартиры на втором этаже офицерского клуба. Лично мой муж ходит. — Она чопорно поднялась со скамейки. — По-моему, мне пора домой, тебе не кажется? — небрежно спросила она. — Милт, тебе не кажется, что мне пора? — повторила она с настойчивой ядовитой любезностью.

Тербер подавил свое самолюбие. Он понимал, что кто-то из них должен подавить самолюбие, и решил, что лучше это сделать ему.

— Слушай, — просительно сказал он. — С чего вдруг все это? Я же ничем тебя не обидел. По крайней мере не хотел.

Карен посмотрела на него, потом снова села на скамейку. Чуть подалась вперед и взяла его руку, ту, что была к ней ближе, левую.

— Еще немного — и я бы все перечеркнула, да? — Ее улыбка радостно сверкнула в полутьме. — Из-за своей глупой гордости… Со мной, наверно, не очень-то приятно, — тихо сказала она. — Не понимаю, за что тебе меня любить. Со мной совсем не весело. Ты ведь еще ни разу не видел меня веселой и счастливой. Но я бываю веселой. Когда хорошо себя чувствую, правда бываю, ты уж мне поверь. Я постараюсь и буду с тобой веселой.

— На, держи, — с мучительной неловкостью сказал он и протянул ей бутылку. — Это для вас, мадам. Подарок.

— Ой, миленький! Бутылка. Какая прелесть! Дай сюда. Я выпью ее одна.

— Эй, подожди, — улыбнулся он. — Не все сразу. Мне тоже дай глоточек. — Он чувствовал, что у него вот-вот потекут слезы, как это ни глупо, потекут, непонятно из-за чего.

— Дай сюда, — снова сказала Карен и поднялась. От чопорной напряженности не осталось и следа, она вдруг стала стройной, раскованной, тело ее двигалось легко и свободно. Она прижала бутылку к обтянутой легким летним ситцем груди, и так и держала, ласково, как ребенка. И смотрела на Тербера.

— Я тебе ее отдам, малыш, — сказал Тербер, наблюдая за ней. — Всю отдам, целиком, не сомневайся.

— Правда? — Она откинула голову назад и смотрела на него. — Честное слово? И ты рад, что принес ее мне? Не кому-нибудь, а именно мне. Да?

— Да, — ответил он. — Да, рад.

— Тогда пошли, — взволнованно сказала она. — Давай пойдем домой, Милт. Пойдем, мой хороший. — По-прежнему прижимая бутылку к груди, она взяла его за руку и, когда они пошли, начала раскачивать их переплетенные руки в такт шагам и, запрокинув голову, посмотрела ему в глаза.

Он улыбнулся ей сверху, с высоты своего роста. Но сейчас, когда он твердо знал, что она никуда от него не уйдет, в нем снова закипал гнев. Ему вдруг стало обидно, он был взбешен, потому что она чуть не довела его до слез из-за ерунды, только чтобы потешить свою гордость.

— Пойдем лучше через пляж. — Он улыбнулся, пряча обиду, — Уже темно, там наверняка никого нет.

— Через пляж так через пляж, — послушно согласилась Карен. — И пошли они все к черту! Какое нам до них дело? Ну их! Постой-ка. — Держась за него, она подняла сначала одну ногу, длинную, легкую, потом другую и, сбросив туфли, пошевелила пальцами в песке.

Тербер чувствовал, как гнев в нем отступает под натиском другого, куда более сильного чувства.

— Все. — Она гортанно засмеялась, откинула голову и посмотрела на него, как умела смотреть только она. — Идем!