Отныне и вовек

Она заехала за ним в центр города — снова вспоминал он все по порядку, — к кинотеатру на Кау-Кау Корнер, куда съезжаются туристы на взятых напрокат машинах и где, как они решили, им безопаснее всего встретиться. Она не знала дороги, и он хотел сам повести машину к Тоннелю, к маленькому потайному пляжу, который он так часто видел из грузовика, проезжая мимо, и думал, вот куда хорошо бы привести женщину, а один раз не выдержал и спустился по скалам вниз. Но она побоялась доверить ему машину мужа. Он подсказывал ей, как ехать, но она все равно дважды не туда повернула и очень нервничала, пока они выбирались через Каймуки на авеню Вайалайе, которое затем переходило в шоссе Каланианаоле, ведущее к Тоннелю. Может быть, именно поэтому все с самого начала пошло кувырком и получилось совсем не так, как он себе представлял. Тогда, у нее дома, он видел ее в двух совершенно разных ипостасях, а сейчас перед ним была третья, нисколько не похожая на прежние. Они оставили машину возле Тоннеля на маленькой площадке у бетонного столбика с табличкой, на которой было написано, что в ясную погоду отсюда можно увидеть Молокаи, и начали спускаться вниз. Явно делая над собой усилие, она торопливо сказала: «Я так довольна, так счастлива!» Все было на месте: полная луна, невысокие мягкие волны прибоя в белых барашках, мерцающий в лунном свете бледный песок крохотного пляжа среди скал, тихий ветер, проскальзывающий сквозь ветви киав на шоссе, была бутылка, которую он прихватил с собой, были бутерброды и термос с кофе, были даже одеяла. Да, все было на месте и как надо, думал он, все, как он себе представлял. Когда они спускались со скал, она поскользнулась и ободрала руку, а потом, уже внизу, зацепилась за сук и порвала платье, одно из ее лучших, сказала она. Они взялись за руки и голышом побежали в воду — в лунном свете отличная была картинка, вспоминал он, — волны, откатываясь от берега, словно ползли в гору и тяжелым дыханием обдавали им колени. Она скоро замерзла, вернулась на песок и закуталась в одеяло. Тогда-то он и поставил крест на всей этой затее, решив, что с самого начала это была великая глупость, и прежде всего с его стороны. Но он вместе с ней вылез из воды, и, хотя было до смерти обидно, что он такой дурак, желание у него не прошло, он сгорал от этого желания и совсем не чувствовал холода, до того хотел ее, но какое тут, к черту, удовольствие, если все время следишь, чтобы не сползло одеяло, потому что иначе она снова замерзнет. И вот тогда он стал уговаривать ее выпить, до этого он не настаивал, хотя не понимал, почему она не пьет. Но она отказалась наотрез, улыбаясь скорбной улыбкой христианской мученицы, великодушно прощающей римлян, она сказала, что во всем виновата сама, что с ней всегда так, вечно она все портит, она, наверное, просто «комнатная женщина», хотя в тот первый день, в спальне в Скофилде, когда они говорили об этой поездке, ей действительно казалось, что будет чудесно. А сейчас она ему искренне советует найти себе для таких вылазок другую женщину, она ничуть не обидится. Когда они уже возвращались в город, она сказала, что надо быть честными до конца, и спросила, не хочет ли он вернуть ей фотографию, она действительно не обидится. Он почувствовал себя виноватым, потому что не просил у нее эту фотографию и потому что видел теперь, что с самого начала вся затея была глупостью, и сказал, что очень хочет оставить фотографию себе, а сказав так, неожиданно понял, что это правда. И тогда же, непонятно зачем, сам того не ожидая, он договорился с ней о следующем свидании, после его получки, потому что она сказала, что Хомс дает ей мало денег, да и те приходится из него вытягивать со скандалом. И он тогда снова нерешительно попытался уговорить ее выпить хоть глоток, виновато надеясь, что, если он напоит ее, дело можно будет исправить, они снимут номер в мотеле или найдут другое место, еще не все потеряно. Но она пить отказалась и сказала, что не может остаться с ним на всю ночь, так как не позаботилась заранее о надежном алиби, а заниматься любовью в машине не будет ни за что, это унизительно.

Прощаясь, она робко напомнила ему о следующем свидании. А он отправился в бар «У-Фа» на Хоутел-стрит, в самом сердце «веселого» квартала, здорово накачался, а потом, как застоявшийся жеребец, рванул к девочкам миссис Кипфер в «Нью-Конгресс» и, получив там все тридцать три удовольствия, твердо решил, что никаких свиданий с Карен Хомс не будет, что бы он ей ни наговорил, ему это не нужно. И сейчас, когда в коридоре уже слышались шаги Маззиоли, он все еще недоуменно рассматривал снимок и пытался сообразить, что же случилось и почему вообще это случилось, а самое главное, почему он никак не может ничего понять. Он в полной растерянности положил фотографию в бумажник, спрятав ее под пропуском в гарнизон. Каждый раз, когда нужно было показать пропуск на проходной или открыть бумажник в канцелярии при Динамите, он ощущал себя дерзким, хитро законспирированным заговорщиком. Что ж, по крайней мере это ощущение было ему понятно.