Отпуск по ранению

– Растянулись тылы, ну и распутица, – объяснял Сашка лейтенантовыми словами, да и сам так понимал. Конечно, братву полегшую жаль до невозможности, но по-другому, видно, нельзя было дело повернуть, какую-то задачу важную они выполняли и, возможно, выполнили.

Стала Паша на стол накрывать, еду выставлять. Сашка рот от удивления открыл – чего только не было. Во-первых, огурцы соленые, с детства им любимые, потом грибки с порезанным луком, потом кусок сала свиного с розовыми прожилками, лепешки ржаные с мятой картошкой посредине вместо творога и, наконец, самогона бутыль!

– У вас немца не было? – только и спросил Сашка.

– Миловал Бог. Чуток не дошел.

– Я смотрю, еда у тебя больно богатая.

– Какое богатство! Я и щами тебя угощу, и на второе картошкой, жаренной с яйцами, – улыбнулась Паша, видно довольная, что есть ей чем угостить.

Налила она Сашке полный стакан граненый, а себе половину. Протянула чокнуться.

– За что выпьем-то? – спросила.

– За победу, конечно, – не замедлил Сашка с ответом.

– Ну, до победы далече. Давай за встречу, за знакомство. Небось догадался ты, почему позвала я тебя?

– Вроде.

– Похож ты на Максима. Как увидела, так и ахнула. Одно лицо. И надо же такое. Как фамилия твоя, может, каким образом сродственник ты с Максимом?

Сашка сказал.

– Нет, другая совсем, – чуть разочарованно сказала Паша. – Пропал мой Максим. Так с финской и не отпустили. На западную границу послали. Там в первых боях и сгинул, наверно.

– Может, в плену?

– Все может. Но на Максима не похоже. Не из таких он…

– Из каких ни будь, а всякое бывает. – И рассказал Сашка, как обманули их немцы, как его напарника, с которым на посту стоял, полонили, как и сам мог попасть, задержись он с валенками. – Ты надежду не теряй, – закончил он.

– Нет, Саша, чует сердце, пропал Максим… Ты закусывай как следует, не стесняйся, – переменила разговор Паша, а Сашка и так навалился на еду, того и другого прихватывал, не в силах удержаться, и потому, что ел много, самогон на него не очень-то подействовал.

Смог он под второе, под картошку, на сале жаренную и яйцами облитую, еще стакан опрокинуть и тут только захмелел. И стало ему так хорошо, будто в доме он родном, и Паша, сидящая напротив и ласково на него глядящая, тоже показалась родной и знакомой, будто знает он ее много, много лет.

Тяжело человеку долго быть обездомленным, без своего угла, без своих вещей, без людей близких. И прорвало Сашку, разоткровенничался вовсю и про все, про все стал Паше рассказывать. И про Зину не скрыл. Как бегали при бомбежках в эшелоне вместе, как простились они в Селижарове перед ночным маршем, как обещала она его ждать, как поцеловались напоследок горьким поцелуем, как думал о ней там и как встретились в санроте. Все рассказал, даже о том, что бессильным оказался, не умолчал.

Паша слушала внимательно, с сочувствием, прерывала иногда Сашкино повествование разными бабьими охами и ахами, переживала за Сашку, видать, по-настоящему.

– Эх ты, бедненький, – потрепала она его по отросшему ежику волос. – Хорошо, что Зину эту не хулишь. Справедливый, значит. Вошел в ее женское положение, понял…

А Сашке захотелось вдруг уткнуться головой в Пашины колени, как маленькому, и отреветь все свои обиды, но сдержался, только взял Пашину горячую шершавую, рабочую руку и стал приглаживать пальцами. Она прильнула к нему плечом минутно и сразу отпрянула, сказав отрывисто:

– На печи спать будешь.

– Куда положишь, там и буду.

После этой ласки мимолетной стала Паша какой-то беспокойной. С печки убрала все лишнее шумно, резко, словно спешила куда.

У Сашки же глаза слипались, еле на стуле держался… В бутыли самогону еще осталось, и Паша спросила:

– Сейчас допьешь или завтра перед дорогой выпьешь?

– Можно, Паша, я лейтенанту оставлю? Боли у него сильные, особенно с утра…

– Оставь, если добрый такой, мне не жалко, – улыбнулась Паша. – Хороший он, лейтенант-то твой?

– Свойский парень. Сдружились за дорогу. Горячий только.

Постелила Паша на печке простыни и все такое.

– Залезай, – скомандовала она, и Сашка уже в полусне забрался на печь, растянулся блаженно, но тут закачалась изба, закружилась, и стало Сашку то приподнимать на высоту какую-то, то вниз с этой высоты бросать, и замутило страсть как, и забоялся он, как бы всю еду не вырвать – этого еще не хватало! Крутился он и так и этак, чтобы тошноту перебороть, и все же переборол, свернулся калачиком и заснул.

А во сне случилось необыкновенное: ощутил вдруг он на своих губах чьи-то влажные, жаркие губы, и не понять, Зинины ли, Пашины ли? Смешалось все, перепуталось. Только запомнил он, что мешала ему все время рука его раненая…

Утром, как проснулся, вначале и решить не мог: сон ли то был или наяву? И по Пашиному виду не определишь, такая же она, как вчера, простая и приветливая, накрывает на стол завтрак и внимания вроде на Сашку не обращает.