Отпуск по ранению

В бутылке самогону оставалось столько же, но перед Сашкой опять стакан полный. Хоть и пить после вчерашнего не хотелось, но как от такой редкости отказаться, когда еще выпить придется, и Сашка стакан ополовинил. А на закуску опять яичница с картофелем да грибки и огурчики!

– Вот, Паша, – сказал Сашка. – Встретились мы случайно и дня вместе не пробыли, а ведь помнить тебя весь век буду…

– Брось заливать-то! Знаю я вас…

– Нет, правда, Паша. Я врать не люблю… – У Сашки приятно кружило в голове – на старые дрожжи и полстакана ударило.

Паша посмотрела на него в упор, задумалась, а потом, отвернувшись, вроде совсем безразлично спросила:

– Может, остаться хочешь? Передохнешь недельку. Фельдшер у нас есть, рану перевяжет.

– Нахлебником, что ли? Нет, Паша… И лейтенанта бросить не могу, вместе должны дойти.

– Ну что ж, воля твоя. Насчет нахлебника – ерунда. Неделю тебя покормить мне без труда, одна же я…

– Детей разве нет у тебя?

– Были бы, увидел.

– Я подумал, может, у деда с бабкой. Ты ж на работе, поди, цельный день.

– Нет, не выдались у нас с Максимом дети. Уж кто виноват, не знаю. Раньше переживала, а теперь думаю, к лучшему.

В окошко постучали.

– Наверное, дружок твой, лейтенант этот. – Паша приоткрыла дверь и крикнула: – Заходи!

Володька вошел скромненько, но все же спросил усмешливо:

– Жив мой Сашка?

– Жив! Не съели! Присаживайся. Выпить тебе оставили, – сказала Паша.

– Неужто? Этим Степанида меня не потчевала.

– Не за что было, значит. Сашку благодари. Я бы тебе, зубоскалу, ни столечки не дала.

– Выпей, Володь, – наливая полный стакан и пододвинув его лейтенанту, по-хозяйски предложил Сашка.

– И закусывай, – добавила Паша.

– Спасибо. За ваше здоровье! – Володька опрокинул стакан разом, крякнул, зажевал соленым огурчиком. – Ну как спалось, Сашок? – и подмигнул.

– Хорошо спалось, не волнуйся, – вступила Паша сразу, – и перестань лыбиться.

Лейтенант улыбку спрятал, посерьезнел, и что-то растерянное появилось в глазах.

– Ты, может, остаться решил тут? – спросил он Сашку тихо.

– Нет, Володь. Вместе путь начали, вместе и докончим.

– Если ради меня… – начал было лейтенант, но Сашка перебил:

– Давай собираться, – и поднялся.

– Уже? – потерянным голосом спросила Паша. – Погодите немного. Соберу чего-нибудь вам в дорогу. Погодите… – стала суетливо в какой-то мешочек холщовый совать вареную картошку, хлеба, сала куски…

Уходил Сашка с тоской… Паша стояла у крыльца и долго провожала их глазами, а они, пока видно было, оборачивались часто и помахивали руками.

– Словно из дому ухожу, – сказал Сашка лейтенанту, когда скрылось совсем приветное это сельцо с хорошим таким прозванием – Прямухино, скрылось навсегда, потому как вряд ли военные Сашкины дороги смогут привести его сюда когда-нибудь. Навсегда ушла из жизни и Паша, оставив только сладкую зарубину в сердце и живое, не преходящее пока ощущение теплоты и уюта.

– Приголубила, значит?

– Не в том дело… Хорошая женщина очень, сердечная. Звала остаться на недельку…

– Я догадался. Чего ж ты?

– Ни к чему это… – в раздумье ответил Сашка, а у самого не сходил с губ обжигающий жар Пашиного рта, и словно слышался ее ночной задыхающийся шепот, выговаривающий какие-то сладкие слова.

Дорога, по которой они сейчас шли, полюднела. Войско, правда, не попадалось, войско-то ночами идет, но отдельные группки военных встречались, и машин много туда-сюда сновало. Даже одного мужчину молодого в гражданском встретили, шел в плащике, и на ремешке фотоаппарат болтался, прямо чудно на него глядеть. По их разумению, вся Россия сейчас в шинели да сапоги облачена, но нет, ходят еще мужчины невоенные.

– Ну вот, вроде близится конец нашей одиссеи, – сказал лейтенант. – А если, Сашок, в госпиталь не заходить, а прямо на станцию, на поезд, и махнуть в Москву?

– Нет, Володь, передохнуть нам малость необходимо. Без этого в такой путь трогаться нельзя. Это сейчас тебе, после стопочки да еды хорошей, кажется, что силы есть, а на самом деле…

– Пожалуй, прав ты.

Вообще теперь лейтенант, после рассказа Сашкиного про немца, почти во всем с ним соглашался и перечил редко. Не стал он расспрашивать его и про ночку в Прямухине. Да и не сказал бы Сашка, он про такие дела распространяться не любил и до сих пор не понимал, почему он перед Пашей так открылся и про Зину рассказал.

Хоть и сытые они были, но шли все равно тяжело. Последние километры всегда самые мытарные. Ведь сто верст оттопали, да на таком харче, да раненые, да после передка, на котором ни дня сна настоящего не знали. И если голод сейчас не мучил, то слабость и усталь непроходимая знать о себе давали: дыхание уже сбитое, неровное, ноги пудовые, еле передвигаешь, и одна мечта – завалиться в постель, да не на день, не на два, а на неделю целую и не вставать вовсе.