Отпуск по ранению

– Значит, это правда? Ой, Володька, как это хорошо! Я же считала тебя таким… ну таким… не как все другие. Скажи еще раз – честное слово.

– Это смешно, Юлька.

– Пусть смешно. Повтори. – Володька повторил. – Но где же ты ночевал? Только не ври, что у Сергея.

– Я скажу… Понимаешь, я… я увлекся одной девушкой… у нас ничего не было. Могу дать опять честное слово.

– Володька, вот это-то меня совсем не интересует, – удивила она его. – Разве я могу запретить тебе влюбиться! Это же от нас не зависит. А потом, ты же уедешь – и все это пройдет. А на фронте мы встретимся… – Увидев, что Володька пожал плечами, добавила: – Ну если и не встретимся, то уж после войны обязательно… И вот, Володька, – победа, мы возвращаемся с войны… Кругом будет много всяких девчонок, гораздо красивей меня, но тебе с ними будет неинтересно. Тебе просто не о чем будет с ними говорить… А со мной – будет. Ведь у нас с тобой святое, великое, общее – война, фронт… Понимаешь?

– Неужели ты думала об этом, когда обивала порог военкомата? – Он поглядел на нее внимательно и по-новому.

– Конечно, думала! Ты меня все цыпленком считаешь, а я думала, еще как думала… Поэтому-то мы и будем вместе после войны. Разве не так?

– Так, – ответил Володька, смотря на Юльку, и другое предчувствие полоснуло по сердцу.

Было что-то в высветлившихся ее глазах, хоть и улыбались они, – потухшее, такое же, как в глазах его ротного перед первым боем.

Из кухни вернулась мать, и Юлька спросила шутливо:

– Ксения Николаевна, правда, что Володька в кого-то втюрился?

– Не знаю, Юля, пусть Володя расскажет вам сам… – смутилась мать и собралась опять выйти из комнаты.

– Погодите, Ксения Николаевна… Мы сейчас присядем на минутку… Ведь я завтра… уезжаю…

– Как уезжаешь? – почти вскрикнул Володька.

– Боже… – прошептала мать.

– Приезжал один дядька с Калининского, какой-то начальник связи. Так вот, ему срочно нужны связистки. Он спросил, кто хочет? Доучитесь, дескать, на месте…

– И ты?

– И я… захотела. Знаешь, надоело уже тут. А потом… месяцем раньше, месяцем позже, чего тянуть. Ты же уедешь через несколько дней.

– Ты не знаешь, что такое месяц! – бросил Володька.

– Господи… – опять прошептала мать и опустилась на стул.

– И когда же ты едешь?

– Завтра. Нас пятеро поедет. Очень хорошие девочки… С этим начальничком и поедем до места… Выходит, я раньше тебя на фронт попаду… Так присядем на дорогу?

Володька сел, сцепил руки и уставился в одну точку…

– Ну все, – поднялась Юлька. – Теперь ты поцелуешь меня на прощание, и… скажи, несмотря на свою влюбленность, ты еще любишь меня немного?

– Люблю, Юлька… – сказал он, потому как чувствовал сейчас такую нежность, которую можно было, не кривя совестью, назвать любовью.

Он подошел к ней, прижал худенькое Юлькино тельце к себе и поцеловал раз, потом еще… Он почему-то ясно ощущал, что больше не увидит Юльку, что поцелуй этот последний…

– Ничего, Ксения Николаевна, что мы при вас целуемся? Это же на прощание, – спросила Юлька, счастливо улыбаясь, почувствовав искренность Володькиного поцелуя.

Потом она подошла к помертвевшей Володькиной матери, обняла, чмокнула в щеку и, заметив слезы на ее глазах, сказала:

– Только не плачьте, Ксения Николаевна… Мы обязательно с Володькой встретимся на фронте… Обязательно!

До трех вокзалов они шли пешком… Юлька что-то рассказывала о своих девочках из роты, что некоторые боятся после войны не выйти замуж, так как не останется парней их возраста, что некоторые, их немного, все-таки трусят, хоть и пошли добровольно, и жалеют об этом, но она, Юлька, разумеется, не жалеет, но немножко пугают ее трудности быта, жизни среди мужчин… Володька не очень-то вникал в ее болтовню. У него ныло в груди какое-то очень определенное предчувствие, что эти минуты с Юлькой – последние… И чем беззаботней и веселей была ее болтовня по пустякам, тем сильней и глубже это пронизывало его…

Не сговариваясь, они оба повернули к Октябрьскому вокзалу и вошли в зал ожидания… Вокзальная предотъездная суета взбудоражила их, и они долго бродили по залам, прошлись по перрону… И пыхтение паровозов, их протяжные гудки, дым, пахнувший разлуками, лязганье буферов, нервные, приглушенные разговоры отъезжающих погрузили Володьку в то томительное, не всегда радостное, но всегда значительное предощущение дороги, которое неизменно испытывал он на вокзалах и станциях, каких немало было в его короткой жизни. Не важно, что предстоящие ему дороги были дорогами в неизвестное, дорогами, может быть, в никуда, дорогами последними, но они всегда тревожили и возбуждали…

Они подошли к расписанию и узнали, что на Калинин идет только один поезд, днем. С ним-то и должна уехать Юлька, а оттуда, как сказал им майор, поедут они машиной до места… На вокзале Юлька затихла, и ее рука, до которой дотронулся Володька, была холодной.

– Не знаю, стоит ли тебе меня провожать завтра? Боюсь разреветься…

– Но-но, товарищ красноармеец, это не положено, – попытался пошутить Володька.