Отравленный памятью

Чувствую, как на меня наваливается истерика, давит на плечи, затрудняет дыхание. Хочется одновременно, и плакать и смеяться, но не буду делать ни того, ни другого. Пусть увольняют, выкидывают на улицу, делают, что хотят, только оставят меня уже в покое.

— Я так понимаю, что завтра на работу приходить уже не нужно? — Глупее вопроса и придумать нельзя, но только я ни на что другое, кроме глупостей, сейчас не способна.

— Думаю, ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, — говорит управляющая, заправляя выбившийся светлый локон из идеальной причёски. — Собирай свои вещи и будем прощаться.

Нет уж, сама с собой прощайся — ноги моей здесь больше не будет. Молча поднимаюсь и, всё ещё прижимая сумку к себе, иду на выход.

— И да, Кристина, боюсь, что зарплату твою за истекший период придётся удержать в счёт погашения задолженности по недостаче. — Вот лучше бы она в меня камень бросила, чем это. Стискиваю зубы до боли, а глаза наполняются предательскими слезами. — Мне кажется, что ты должна меня понять.

— Вам неправильно кажется, — произношу, не поворачивая головы. — Я не держу на вас зла, потому что вы просто-напросто наивная дура. Но Олесе передайте, что она — мразь и сволочь.

— Кристина! — вскрикивает моя бывшая уже начальница. — Что ты себе позволяешь?

— И это вы у меня спрашиваете, да? Вы серьёзно? Тогда вы самая настоящая идиотка.

И, не говоря больше ни слова, выхожу в коридор и с силой захлопываю за собой дверь. Кажется, в кабинете даже что-то со стены свалилось, но какое мне до этого дело? Пусть хоть в прах всё рассыплется — наплевать.

Злость добавила мне сил. Иду в подсобку, где хранятся мои нехитрые пожитки: чашка, толстовка, сменная обувь. Не найдя пакета, сгребаю вещи в охапку и, не оборачиваясь, ухожу из этого проклятого места, где меня уже ничего не держит. Пропади всё пропадом, ноги моей здесь больше не будет. Даже за покупками не приду — других магазинов, что ли, мало?!

— Кристиночка, уже уходишь? — Ох, этот писклявый голос будет сниться отныне мне в кошмарах. — Может быть, сходим, кофе выпьем?

Разворачиваюсь и смотрю на эту стерву, пытаясь не закричать и не вцепиться ей в волосы. До чего же лицемерное создание!

— Знаешь, что?

— Что? — спрашивает, хлопая круглыми «коровьими» глазами в обрамлении нарощенных ресниц.

— А не пошла бы ты на хер?

Олеся стоит, открыв рот и нервно сжимая в руках папку с документами. Мне хочется вцепиться в её смоляные кудри, щедро залитые лаком для волос. Хочется выцарапать эти водянистые глазки, расцарапать лицо, но не могу доставить ей такого удовольствия. Покалечь я её, немедленно сюда приедет полиция и тогда вся эта идиотская ситуация примет совсем иной оборот. Пусть делают, что хотят — больше меня это не касается — сейчас нужно думать не только о своей обиде, но и о сыне. Должна быть примером для него, а не матерью, которую нужно проведывать в тюрьме.

Разворачиваюсь и, глубоко дыша, чтобы успокоиться, прохожу по торговому залу, всем своим видом показывая, в каком месте своего организма я видела эту клоаку. Возле выхода притулилась стойка с акционными шампунями. Недолго думая, поддеваю ногой шаткую конструкцию, и товар летит на пол с оглушающим шумом. Выхожу из магазина с гордо поднятой головой, а над дверью звенят колокольчики, и их печальный перезвон, словно реквием — последняя капля в сосуде моего отчаяния.

6. Арчи

Мы мчим по мокрым после дождя улицам в гости к моим родителям. Сегодня день рождения мамы, и это один из тех дней, когда не смогу отвертеться от визита в отчий дом. Но мне, по сравнению с Филом, грех жаловаться — меня любят. Порой, даже слишком.

Филин едет рядом, потому что ни один праздник в моей семье немыслим без него. С самого раннего детства он был рядом — и проводил в моей комнате дни и ночи, пока его невменяемая мамаша пропивала свою жизнь, продав некогда прекрасную душу зелёному змию.

Иза — мать Фила — всегда плевала на сына с высокой колокольни, накладывая попутно ещё и кучи морального дерьма, которые Филину приходилось и приходится разгребать с завидной регулярностью. Не знаю, где он терпение берёт на все её выходки. Я бы уже давно сдал её в какой-нибудь приют, где такой особе самое место. Пусть бы другие с ней возились, но он тянет эту лямку, словно невменяемый. Правда, в последнее время она вроде как завязала с выпивкой, но хорошим человеком и любящей родительницей ей уже не стать — слишком многое пропито, потеряно, продано.

Иногда он меня поражает. Филин — слишком добрый. Или просто, чёрт возьми, святой без нимба. Надо узнать на досуге, не чешется ли у него спина — вдруг там уже и крылья проклёвываются?

Тормозим возле гаража, в котором через несколько минут оказываются наши мотоциклы. Аппарат Фила — Фрэнк — блестит хромированными вставками на смолянистых боках. Мой же, благодаря художествам Филина и его золотым рукам, разукрашен языками, переливающегося и отливающего алым, пламени.

— Роберт! Мальчики приехали! — восклицает мама, встречающая дорогих гостей на пороге, одетая, как всегда просто, но элегантно.