Отражения звезд

— Какие же тут загадки? — ответил он. — Все ясно, как на вашей ладони: глубокая линия воли у вас поперек нее, а другая, самая важная, во всю ладонь. Денька через два прочту вам рассказ о том, как метель перекатывает миллиарды тонн снега, а взамен приносит крупицу, всего лишь крупицу, но человеку иногда и крупицы достаточно.

А в полночь, когда все в доме уже спали, Михалев осторожно, чтобы не скрипнуть ступенькой, спустился по крутой лестнице, открыл входную дверь и вышел в сад с изогнутыми белыми дугами деревьев. Метель пронеслась и утихла, клокастые облака мутно светились, по этому отсвету было видно, что они несутся: метель, наверно, поднялась в высоту. Потом показалась на миг луна и как бы напомнила о том, что она — светило, и никаким тучам не заслонить ее, как не загасить угль, пылающий огнем, который на всю жизнь зажжен в человеке, даже если беды и неудачи подстерегают его...

Городок

Тихий вечер начала сентября тушит солнце, днем еще жарко гревшее, и сразу становится по-осеннему гулко. В этот час больные, сидевшие на скамейках парка клинического городка или провожавшие своих посетителей, вспоминают о доме, в котором близкие вскоре сядут за вечерний стол, и больничная грусть сначала вкрадчиво, а потом все настойчивей проникает в палаты.

В семь часов поочередно ко всем корпусам подъезжает мутно-зеленый фургончик с нарисованной бычьей головой на кузове — фантазией водителя, изобразившего эмблему питания, — привозит из кухни ужин. У входа уже стоят наготове металлические тележки, на которых развезут по этажам оцинкованные ящики с горячей пищей, а напротив на скамейках, поджидая фургончик, сидят буфетчицы, гуторя и делясь друг с дружкой нехитрыми новостями.

Пока не привезли ужин, один из посетителей, рослый, но сырой и стеснительный на вид человек, катает в больничной коляске женщину, видимо свою мать. Женщина, с серым, неподвижным лицом, смотрит перед собой, как бы извлекая из памяти прошлое, а покорный, любящий сын катает ее, как катала она его в детстве...

Две девушки, сестры, хорошенькие и модные, приносят букет цветов, у них здесь тоже мать, уже заждавшаяся их прихода, грустная и красивая, по-видимому, в молодости, — и втроем они торопятся в глубину парка подальше от людей. Старшая дочь — скажем, Аня — сразу же начинает рассказывать, что в химической лаборатории, где она работает, сейчас ставятся опыты на новых реактивах, и говорят, что у этих опытов великая будущность. А младшая — скажем, Веруся, — нежно обняв рукой плечо матери, пока еще ничего не может рассказать: она только весной кончила школу, в университет на филологический факультет не набрала нужное число очков, поступила пока чертежницей на завод в далеком новом районе, и нужно вставать в шесть часов, чтобы успеть вовремя попасть на работу. А как будет зимой, когда приходится иногда подолгу ждать автобуса, к тому же обычно переполненного?

— Ничего, выйду из больницы, и все утрясется, — говорит мать, как будто лишь ее болезнь причина того, что автобусы переполнены и что дочери приходится ездить в далекий район... и где этот Теплый Стан?

Это так страшно, что мать, деятельная и неутомимая, без которой нет никакой жизни в их доме, болеет, и вечером, когда сядешь пить чай, стул матери одиноко пустует.

А один из больных, которого никто не посещает, несколько похожий круглой русой бородой на священнослужителя, артельный мужичонка, доброхотно обслуживает лежачих больных не только в своей палате, но и в соседних, первым становится в очередь к буфетчице, набирает по пять-шесть судков, разносит по палатам, и то ли нет у него в Москве близких, то ли горе мыкает... может быть, именно поэтому и обращена его душа к каждому. Затем он — скажем, Дмитрий Петрович — собирает пустые судки, помогает буфетчице прибрать, идет затем пройтись по парку, и всегда найдется кто-нибудь, с кем есть о чем поговорить, да и рассказать из опыта своей жизни.

Медицинские сестры или няни катят по временам нагруженные бельем тележки, и Дмитрий Петрович отстраняет нередко идущую впереди, впрягается, как испытанный тяжеловоз, и та, что позади, не поспевает за ним.

Один из больных, привыкший по своей специальности фотокорреспондента интересоваться всем на свете, спросил однажды Дмитрия Петровича: «Какая же ваша профессия, Дмитрий Петрович?» Тот ответил: «Профессий у меня сто», и фотокорреспондент — скажем, Градов, фотографии которого часто печатали центральные газеты, — где-то в глубине подумал: уж не вправду ли священнослужитель или диакон этот Дмитрий Петрович?

Но Дмитрий Петрович был краснодеревщиком, человеком высшего умения, когда касалось дерева, работал на мебельной фабрике, и лучше его никто не умел отполировать, например, стол для совещаний, чтобы сидящие вокруг отражались в его зеркальной поверхности подобно королям или валетам на игральных картах.