Отражения звезд

— Так дайте мне приготовить ваш рассказ, — сказала она, не поняв его или сделав вид, что не поняла.

— Ладно, когда перепечатаю — дам.

Они посидели еще в тишине, а Михалев, взглянув на маленькую руку Нади, сказал вдруг:

— Покажите-ка вашу ладонь... я кое-что смыслю в характерах.

Он сжал и разжал ее ладонь.

— Линия воли у вас хорошо обозначена.

— А как насчет способностей? — поинтересовалась она.

— Способности у вас во всю ладонь... однако не только театральные, но и человеческие, а они важнее всего: все-таки я не хиромант, а только писатель.

— И опасный при этом... наслушаешься вас.

Ангелина Андреевна позвала обедать, и хотя на столе стоял лишь графинчик с наливкой, но Надя отстранила и его.

— Не пейте, Александр Михайлович... вечером, наверно, еще захотите поработать.

Но сказала это не она, а голос из студеной дали, и он даже с некоторым испугом посмотрел на Надю, словно она читала не только написанные им рассказы.

После обеда Ангелина Андреевна ушла к себе проверять ученические тетради, а Наде нужно было пройти кое-что по учебнику, и Михалев поднялся в свою светелку, прилег на диван, полежал с закрытыми глазами, а ветер по временам кидал в окно сухие пригоршни снега...

Двадцать лет назад, когда вышла его первая книга, он познакомился в издательстве с корректором Валентиной Сергеевной Логиновой, они сидели рядом над версткой, на полях которой были вопросительные знаки и птички, а три года спустя, когда они с Валей были уже вместе, он сказал смеясь:

— Вот твои вопросительные знаки и превратились в восклицательные!

А его рукописи она читала теперь уже не в качестве корректора, и без этого верного плеча рядом казалось невозможным не только писать, но и жить...

Как-то, зайдя в светелку, Надя увидела на столе его рукопись, чернеющую от поправок и вычеркнутых слов или даже целых строк. «А ну-ка, попробуйте разберитесь», — усмехнулся он, и Надя села с его рукописью на диван, а он в эту минуту подумал, что уже почти пять лет никто не прикасался к его исписанным страницам. Надя ничего не сказала, лишь покачала головой, возвращая ему рукопись, но он работал в этот вечер со рвением, какого уже давно не знал.

Снизу осторожно постучали в потолок, как всегда, когда его звали спуститься.

— Вы не спали, Александр Михайлович? — спросила Надя. — Не хотите ли пройтись немного? Правда, метель, но я люблю метель.

— Я тоже люблю метель, самое лучшее время для прогулок, когда буря мглою небо кроет.

Ветер рванул из рук приоткрытую дверь, снаружи уже крутило снежные вихри.

— Дайте руку, — сказал Михалев.

Он взял Надю под руку, и едва они вышли из калитки сада, метель сразу кинулась навстречу, а в поле уже совсем несло... И из секущей снегом мглы всплыло в памяти, как однажды брат, работавший в большом лесном хозяйстве, пригласил его с Валей приехать к нему встречать Новый год, выслал за ними на станцию лохматую лошаденку, запряженную в саночки, и они ехали в мутной, жестко секущей мгле, а лохматая лошаденка, шаг за шагом, привезла их в то лесное угодье, где деревья стряхивали по временам целые подушки, а то и перины снега, и, наверно, давно уже было за полночь. Он притянул к себе за плечо полузасыпанную снегом Валю, заглянул в щель белого пухового платка, шепнул: «С Новым годом!» — и поцеловал ее заледеневшие губы...

Ему хотелось сказать Наде: это все-таки чудо из чудес и милость из милостей, что не все уходит навсегда, иногда возвращается в ином виде именно в память того, что ушло.

— Снегу! — сказала Надя.

И он заглянул в ее лицо с белыми ресницами, заглянул в то нежное и милое, что было под меховой шапочкой.

Они прошли немного полем, и теперь уже завывала она, зимняя буря, а то и плакала, как дитя, со свистом уносила струи снега, и поле шевелилось от них... Ах, Надя, Надя, поймете ли вы, что может испытывать человек, у которого, подобно этим снежным струям, уже столько унесено, однако в минуты уныния далекий, верный голос, на который так похож ваш голос, скажет: «Еще напишешь... еще как напишешь!» — и тогда возвращается все, что казалось навсегда потерянным...

— Ах, Надя, Надя... если бы вы только знали! — сказал он вслух, но ветер сорвал слова с его губ, и она ничего не услышала.

— Ну просто с ума сошли! — сказала Ангелина Андреевна, когда они вернулись залепленные снегом.

Но и она, учительница литературы, хорошо знала, что такое пушкинская метель, когда колокольчик однозвучный утомительно гремит, или метель Вяземского, когда колокольчик звонко плачет, и хохочет, и визжит, или толстовская метель с охотницким колокольчиком, язычок которого уже не бьется, а скоблит по стенкам...

Позднее, когда выпили чаю и Михалев ушел к себе наверх, — по привычке пожелать спокойной ночи — Надя поднялась к нему. Он сидел за столом, сказал через плечо:

— Спокойной ночи, Наденька... и такое великое спасибо вам, такое спасибо. А за что — может быть, когда-нибудь и поймете.

— Александр Михайлович, я уже не маленькая, — сказала Надя. — Не говорите со мной загадками.