Отражения звезд

Нет уже на улице и цыганок — нескольких молодых матерей с детьми на руках и одной старой, густой, как перебор струн гитары: их разом, как степным ветром, приносит и разом уносит. Остался на улице лишь тот, кто всего несколько минут наблюдал за ними, но эти несколько минут могут сложиться в целую повесть, если домысливать судьбы хотя бы лишь прошедших мимо людей, дать этим людям имена и вообразить их судьбу...

Он расскажет не только о том, как цыганка гадала красивой, с золотыми волосами, женщине, и не только о том, как она посулила больной матери, что та будет вскоре хорошо ходить. Он расскажет о добре, побеждающем зло, о надеждах, побеждающих сомнения, расскажет о том главном, что ведет человека, хотя этому предшествовало лишь несколько минут наблюдений. Пока это, однако, лишь — Накануне искусства, но задача художника суметь превратить Накануне — в Сегодня.

Кувшинка

Курица речитативом возвестила, что она снеслась, потом коротко и густо, увидев издали Апрелева, промычала корова, полагая, наверно, что он протянет ей горбушку черного хлеба, но Апрелев показал пустую руку, — и все звуки деревенской жизни, давно оставленного и позабытого мира, окружили и как бы потянулись к нему...

Столько лет не был он в этой Гордеевке, которая осталась только пометкой в паспорте, как место его рождения, не ведомая никому Гордеевка такой-то области, такого-то района... Некогда родился он здесь — скоро уже полвека, как родился, — ныне старый инженер-дорожник Савва Федорович Апрелев, некогда рос здесь, сидел с бабушкой Анной Семеновной на завалинке, поглядывал по временам на ее мягкий, запавший рот с двумя единственными уцелевшими зубами впереди, спросил раз: «Баба, а у тебя зубы еще вырастут?» — и бабушка ответила:

— А как же, не хуже, чем у волка, вырастут, почему бы им не вырасти?

Неужели все это было когда-то — такой же тихий, прохладный день после ночного дождя, и голубые лоскуты неба, разбросанные в просыхающих лужах, и голос курицы, неизменно ликующей оттого, что принесла миру новое будущее существо, и корова с розовым мраморным выменем, потянувшаяся к хлебу-соли, которые он не сообразил захватить из дома. А домом была теперь квартирка сестры Сони, сельской акушерки, никуда не ушедшей из их родной Гордеевки, навсегда оставшейся здесь, успевшей стать матерью двух детей, двух сыновей, успевшей и потерять их обоих на войне... И если бы не проектируемая ветка железной дороги, которая должна пройти поблизости, может быть, и не заглянул бы он в родное село, но под выходной день его с ветерком подвезли на дрезине, шедшей в эту сторону, к ближней станции, он до утренней зари зашагал он сначала полем, в голубом, рассветном тумане, потом леском, сыпавшим на него со всех своих веток и листьев капли ночного дождя, и, почти насквозь промокший, но полный такой позабытой свежести, подошел к спящему дому сестры.

Он постучал в запотевшее окно, и почти сейчас же показалось изнутри лицо сестры, привыкшей ко всяким неожиданным вызовам.

— Человек рождается не по календарю и не по часам, Саввушка, — сказала сестра позднее, когда они сидели за утренним чаем и большой, рыжий, памятный с детства самовар, еще бабушкин самовар, мирно сипел, приглашая к трудовому дню. — Дети рождаются, когда им приспичило появиться на свет божий... а кто их знает, когда им приспичит, но только я наблюдаю, что чаще всего по утрам приспичит. Есть в этом какое-то правило, приняла я на своем веку будущих советских граждан — дай бог, а все еще не разберусь в этом правиле.

— Главное, что есть такое правило, а остальное неважно, — усмехнулся Апрелев, глядя на лицо сельской акушерки уже в паутинке морщинок и на седые пряди в некогда палево-золотистых волосах сестры, и умилялся, и скорбел, что все так быстро идет, а то и совсем проходит, — и это тоже обступило вместе с позабытыми звуками, красками и зеленым воздухом деревни. Он был зеленый от листвы плакучих берез, толпившихся за околицей, а дальше гуськом сбегавших к речке Торопыжке, названной так потому, наверно, что вся она в шелковых, торопливых струях, как бы широким гребнем расчесывающих под водой зеленые гривы водорослей.

На столе возле сипящего самовара стояла вазочка с вишневым вареньем, тоже памятью детства и его усладой.

— Подвез железнодорожный мастер на дрезине, а то и не попал бы к тебе, Софьюшка, — повинился Апрелев. — А на обратном пути он меня снова захватит.

И они пили чай из медного самовара бабушки, ели вишневое варенье, потом сестра заторопилась в родильный дом, где, может быть, не одному будущему советскому гражданину скоро приспичит появиться на свет, а он, Апрелев, пошел деревенской улицей, и все голоса детства сопровождали его, словно только дожидались, когда он появится.