Отречение

Через несколько минут они оказались посреди монументальной беломраморной «Киевской»-радиальной. От устремлённых ввысь пилонов станции веяло ласковым успокаивающим холодком – и одновременно неизъяснимо родным теплом.

Юлька высвободила ладонь из руки Андрея и провела ею по гладкой и прохладной белой каменной поверхности.

Под шум расходящихся с платформ поездов он тихо сказал у пилона, так, чтобы даже самому себя не услышать:

– Я очень люблю тебя, Юленька…

…Ближайший путь к дому от метро лежал через рынок, которые возникали, как грибы, там и тут, в том числе и в родном районе, безобразно вгрызаясь в окружающий пейзаж.

– Обойдём?..

– Напрямик, – тряхнула локонами Юлька, – это мой город и мой район.

И они пошли сквозь торгашеские ряды, взявшись за руки, как час назад на Арбате. Но вдруг что-то заставило Юльку остановиться.

– Привет, – выдавила она через несколько секунд.

За прилавком, увешанным дешёвым турецким ширпотребом, сидела Аня Ермишина, осунувшаяся и повзрослевшая, с тёмными кругами под усталыми глазами. На её тонкой, ещё не раздавшейся вширь фигурке мешком висел тяжёлый ватный полушубок, который прошлой зимой Юлька видела на бабке Матрёне. Анька, выстаивавшая в палатке долгие морозные дни, зябко куталась в полушубок и тёплый платок, верой и правдой служившие бабке лет уже как минимум десять.

– Здравствуй, – улыбнулась она растерянно.

– Привет, – ответила Юлька, – как живёшь-то? А мы с митинга идём. Давно не общались.

Это была правда – после того, как Аню бросил её богатенький кавалер, им ещё не представилось случая поговорить не спеша.

– Да вот, – Аня обвела палатку рукой в шерстяной перчатке с обрезанными пальцами, – устроилась пока… торговать. А то оказалась совсем без денег. Ну, цены выросли, а денег взять негде… Торгую вот. Одеждой. Холодно с непривычки, а так ничего… Живу вот, работаю. Ирка уехала, знаешь?

– Знаю, – кивнула Юля.

…На днях провожали Ирку в Швейцарию.

Её усилия были вознаграждены – нашёлся пятидесятилетний лысый европеец, который соблазнился вчерашней школьницей. Ей только-только исполнилось восемнадцать, что позволяло оформить собственный загранпаспорт, и она торопилась, пока жених не передумал.

Лично Ирка увидела своего жениха в первый раз, когда были подготовлены все документы, и он прилетел в Москву забирать её.

«Как вещь», – подумалось Ане, но она отогнала эту мысль прочь. Девушкам, выходившим замуж за иностранцев, полагалось завидовать, это было модно и престижно и считалось максимумом того, что можно в жизни желать.

Из магнитофона гремели песни группы «Комбинация»:

“American boy,American boy,Уеду с тобой,Москва, прощай…”

Иркина мать готовила горячую картошку, смахивая слёзы со щёк кухонным полотенцем.

На проводы Ирка пригласила почти весь их бывший класс, но пришли не все. Так, не было Юльки Зайцевой – Ане это бросилось в глаза, она знала, что Юльку приглашали.

Под окнами мальчишки играли в снежки – Аня заметила Артёмку и его лучшего друга Мишку, которые самозабвенно штурмовали снежную крепость.

Мишка учился в параллельном классе, был старше Артёма почти на год и выше на целую голову и за счёт своих физических данных пользовался в компании авторитетом. Хотя и Тёмка тоже не отставал…

– Везёт же людям, – облизывая пальцы, вздыхала сидевшая вплотную к Ане Катька, лучшая школьная подруга невесты, – раз – и отхватила себе фирмача. Счастли-ивая…

Ане вдруг резко вспомнился Макс и она сама, юная и наивная, всего полгода назад.

«Счастливая ли?» – шевельнулась странная мысль. – «Выходит замуж непонятно за кого, никогда не видела, даром что за границу…»

Но мысль прервалась, излишне смелая, Аня пресекла её, словно запретив себе думать о подобном. А то ж так недалеко и до Юлькиных коммунистов дойти…

– Ничего, – продолжала, увлекшись, Катька, – я себе тоже найду. Может, и иностранца. Чем я хуже? Ань, ты чего загрустила-то? Всё о своём? Выше нос, подруга, мы себе женихов похлеще найдём! Налить тебе шампанского?

– Ну что ты, мне ж нельзя, – тихо ответила Аня, – ребёнок же…

Песня из магнитофона продолжала колотить по мозгам.

“Russian, Russian, Russian girl, my baby…”

* * *

Двадцать третьего февраля, в День Советской Армии, патриотами планировалось шествие по улице Горького с возложением цветов к Могиле Неизвестного Солдата.

Накануне мэр запретил любые шествия и митинги в праздничный день.

Но площадь постепенно заполнялась людьми – людьми, ещё не знавшими, как это бывает, уже ненавидевшими новую власть и за гибель страны, и за стремительное падение в нищету, но выросшими в СССР и ещё не представлявшими, что новая власть способна применить силу против безоружных.

Да ничто и не предвещало беды. День был воскресный, слегка морозный, редкие мелкие и колючеватые снежинки даже не падали, а едва шевелились в воздухе, настолько лёгкие, что сила земного притяжения не могла преодолеть сопротивление воздуха…