Отречение

Юля была в зимнем пальто с рыжеватым искусственным мехом, а Андрей – в куртке с высоким воротником. В своей среде они уже как бы официально считались женихом и невестой и не вызывали по этому поводу смешков.

Высокая и строгая, стояла за ними Матрёна Петровна в своём длинном полушубке – видимо, по случаю праздника Ане на рынке придётся обойтись курточкой на «рыбьем меху». Двадцать третье февраля не просто было у неё рабочим днём – по случаю праздников ожидался более активный приток покупателей…

Перед демонстрантами выстроилась плотная чёрная стена ОМОНа – стена сильных, молодых, чужих, прижатых друг к другу локтями.

– Граждане, разойдитесь, акция не согласована, – взывал милицейский мегафон, но голос его тонул в толпе единомышленников, прибывавших из метро, ощущавших единство духа и наполнявших этим единством воздух. И для молодых парней и девчонок, глотавших воздух и снежинки улицы Горького, эти слова ещё ничего не значили.

Колонна строилась клином, сужаясь в сторону центра – шествие должно было идти к Могиле Неизвестного Солдата.

Путь колонны преграждала первая милицейская цепочка, словно нарочно, редкая, из неопытных срочников.

Колонна напирала вперёд, и вряд ли кто мог, даже при желании, остановить эту силу…

– Фа-шизм не прой-дёт! – грянула колонна.

Матрёна набрала в лёгкие холодного воздуха вместе с острыми обжигающими снежинками.

«Фашизм не пройдёт!»…

На мгновение – на десятую долю секунды, не дольше – прикрыв глаза, Матрёна увидела высокий берег Припяти, и декабрь сорок третьего, и молодую Алёну в белом платке – Алёну, от которой она узнала о гибели любимого…

Потому что не верила и ждала…

С Алёной она потом переписывалась – до сих пор, уже почти пятьдесят лет. Алёна жила в Киеве, родила и вырастила сына и дочку. Дочка её в конце семидесятых вышла замуж за студента из Львова, уехала к нему, и в восемьдесят третьем, в один день с Артёмкой Зайцевым, родился их сынок – Михайлик Грицай…

…Прикрывая глаза ресницами, Матрёна видела – и годы не стирали это мучительное видение – как конвоиры вели к обрыву окровавленного человека.

Как он шёл, подняв голову и – может быть – среди согнанной толпы искал взглядом Незабудку. Наверное. Нет, не наверное, а точно. Она спрашивала у Алёны – как это ни было больно – и Алёна рассказывала ей так, как она запомнила, как он стоял к обрыву спиной, и как он улыбнулся людям…

«Да здравствует Ста…» – залпы немецких винтовок оборвали крик.

Незабудка…

Но у Незабудки было другое задание, и она опоздала… На две или три недели. Она шла, она пришла к нему, она нашла его, но было поздно.

«На этом месте в ноябре 1943 года казнён немецко-фашистскими захватчиками советский патриот Черняев В.М.»

И вновь слёзы наворачивались на глаза, но не было её имени на обелиске – Матрёна вновь и вновь кусала губы и оставалась в мире живых, а её любимый – нет…

С тех пор прошло сорок восемь лет – много это или мало? Это жизнь… И кто может запретить любить человека, которого сорок восемь лет нет на Земле?

Матрёна приезжала туда каждый год, на Девятое мая. Когда удавалось – то и чаще. И даже чаще в другие дни, потому что в праздник приходили школьники, приходили делегации, и у неё не было возможности присесть тихо у краснозвёздной пирамидки и поговорить наедине с любимым…

«Здравствуй, Витенька, вот я и пришла к тебе…»

Тихо качались ветви, день за днём, год за годом клонясь к ногам тридцатилетней, сорокалетней, пятидесятилетней женщины.

В год своего шестидесятилетия Матрёна впервые не смогла приехать на День Победы на могилу Виктора Черняева на высоком берегу Припяти – в тот год случилась радиационная катастрофа, и зону отчуждения закрыли для въезда…

Но она должна была… Должна была вернуться к Витеньке…

Она вернётся. С тех пор прошло всего лишь сорок восемь лет. Разве ж это много?

«Фа-шизм не прой-дёт!» – выдохнула колонна.

– Фашизм не пройдёт!» – громко и чётко произнесла сквозь морозный воздух Матрёна Ермишина за секунду до того, как на первые ряды демонстрантов обрушились дубинки ОМОНа.

* * *

После разгона демонстрации Николай Зайцев в одиночестве пил дешёвую водку.

На следующий день ему нужно было идти на работу, и в былые времена его бы, конечно, уволили за прогул, не явись он на работу вовремя с похмелья. Но вечером двадцать третьего февраля он пил рюмку за рюмкой, не опасаясь последствий на работе.

Завод стоял, заказов не было, и тем более не было заказов на опытно-конструкторские разработки, которыми занимался Николай. Зарплату за январь не заплатили, пообещав выдать позже. Люди угрюмо промолчали – на дворе стоял девяносто второй год, и невыплаты зарплат ещё не вошли в жизнь привычным элементом. Всё ещё было в новинку, в том числе и то, что заработанные деньги могут выдать через шесть-восемь месяцев, когда на них едва можно будет купить батон хлеба.

С марта завод переходил на четырёхдневную рабочую неделю, в дальнейшем начальство обещало и трёхдневную.

Николай осоловело смотрел на дно пустого стакана. Потянувшись, он опрокинул бутылку, и кристальная струя полилась по стеклянным граням.