Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь

— Никуда он не делся, — Прохор хмуро подул на раскровяненный кулак. — Эвон, за бочками валяется, никак в себя не придет. Слабак! Я его всего-то один раз и двинул… Правда, от души.

— Грузите содомита в телегу, — распорядился Паисий.

— А может, допросить здесь? — возразил Иван. — Нам ведь еще на пристань идти.

— Здесь? — Паисий насмешливо посмотрел на Прохора. — А он говорить-то сможет? Ты, парень, ему челюсть не выставил?

— Не, — неожиданно обиделся молотобоец. — Нешто я не понимаю? В грудину бил.

Отвязав от лавок, выносили на двор отроков. Привели и Акулина — пришедший в себя содомит держался нервно, то и дело опасливо косясь на Прохора.

— А ну, привяжите его к лавке! — подмигнув Ивану, громко распорядился Паисий. — Сейчас разделаем, как он хотел отроков несчастных… на мясо… Ведь так? Отвечай, подлый содомит! Ну?!

— Не своей волею, не своей, — в страхе залопотал Акулин. — Это не я, не я, клянусь! Это все бабка придумала, мол, чего зря отроков ловить, используем, засолим да отправим в Москву обозом, там продадут на пироги — голод ведь.

— Обоз! — не давая содомиту опомниться, закричал Иван. — Что про обоз знаешь? Когда придет, сегодня?

— Д-да… к вечеру… Я не виноват, не виноват, это все…

— Кто выписал таможенную грамоту? Варсонофий?

— Он…

— За мзду?

— Не только… Он ведь тоже отроков любил, пока монасем не стал. И бабка ему про то напомнила. Но это еще до моего появления было, я тут не при делах.

— Тебя послал Акинфий, московский купец?

— Да-да, он. Да вы все и так знаете!

— Почему Варсонофий должен был тебе поверить? Был какой-то знак?

— Был… Олам с кораблем, на шапке. Мне его Акинфий дал, сказал, чтоб после вернул.

— Заплатили щедро?

— Да… Но уже все кончилось.

— И ты захотел поправить дела человечьим мясом?!

Содомит завизжал, упал на колени:

— Это не я, не я. Это Свекачиха все придумала, все-о-о!

Связанного Акулина увели, бросили в телегу. Отец Паисий, Прохор, Иванко вышли из подклети наружу. Митька убежал еще раньше и теперь искал по двору Гунявую Мульку.

— Ну, Варсонофий, — тяжело вздохнув, судебный старец покачал головой. — Ну и ну… Мало нам шпиона, так еще и тайный содомит в обители окопался.

— Так, может, он и есть шпион? — слово «шпион» Иванко произнес на английский манер — «спай».

— Не думаю, — Паисий покачал головой. — Слишком уж много для одного человека. Впрочем, сегодня вечером увидим.

— Так уже вечер!

И впрямь, воздух вокруг стал холоднее, небо сделалось белесым, туманным, по разгромленному двору пролегли, протянулись длинные тени, а солнце спряталось за дальним холмом. Монастырские колокола забили к вечерне.

— А сегодня ведь Тихвинская, — тихо протянул Иван. — Праздник. Что это? Что за звуки?

Все напряглись, оглянулись, услыхав позади чей-то громкий плач, даже, скорее, стон. В углу, у самых ворот, вернее у того места, где не так давно еще были ворота, ныне превращенные в щепы метким пушечным выстрелом, в пожухлой траве лежал мертвый пес Коркодил. Рядом с ним, обняв собаку за шею, громко рыдала Гунявая Мулька. Митрий, сидевший на корточках рядом, тщетно успокаивал девушку.

А над рекою плыл колокольный звон.

— Ну, пора, — негромко сказал Паисий. — Пойдем теперь к пристани.

— А не рано? — усомнился Иванко, поглядев в небо.

Старец усмехнулся:

— В самый раз.

Глава 20

Цветок папоротника

…папоротник расцветает в полночь на Ивана Купалу чудесным огненным цветком, который указывает все клады…

Э. О. Бондаренко. «Праздники христианской Руси»

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

Herbe — что это за слово такое? Ведь помнил же, еще у покойного Карлы Иваныча спрашивал. Митька напряг память, еще бы — именно это словечко и было написано чернилами примерно в середине «Пантагрюэля», так, чуть заметненько, по типу — умный поймет. Да нет, пока не понималось что-то, ну никак! Можно, конечно, и потом посмотреть, завтра, но… Вряд ли и завтра будет достаточно времени, да и вообще. Отрок перевернул листок и вздохнул.

Вечерело, и клонящееся к закату оранжевое солнце отражалось в реке, пылающей таким же оранжевым жаром. В бледно-синем небе висели грязно-белые, золотистые снизу облака, на фоне небесной синевы и оранжевого пожара заката четко выделялись черные силуэты баркасов.

Пищальники отца Паисия расположились полукругом вдоль всей пристани, затаившись в ивовых зарослях. Сам старец вместе с Иваном спрятались на баркасе старосты, Евлампия Угрюма, Митька же и Прохор устроились на соседнем судне, стоявшем с другой стороны мостков. Не так уж и темно было — белые ночи, — с карбасов хорошо просматривались дорога, идущая вдоль реки к пристани, скрывающиеся за кустами пищальники и спрятанная за амбаром пушка. А как же! Все по-серьезному, у Акинфия Козинца в обозе, чай, не ангелы — головорезы, один другого гнуснее.

Ну, когда ж они появятся? Когда же? Иль московит что-то заподозрил, решил не рисковать? Все может быть…