Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь

— Что ж… — Иван кивнул. — Только я буду рядом. Да ты не думай, не заметит никто. Был у нас в приказе такой старый подьячий, дядько Мефодий, — он меня, да не только меня, многих, на хожденье да слежку натаскивал. Бывало, пойдет по Москве — мы за ним, — а кого заметит, того по бокам палкой. Я поначалу уж так от него натерпелся, до самой глубокой обиды, а теперь вот вижу — хороший был учитель дядько Мефодий! Когда следишь за кем тайно, главное — с ним взглядом не встретиться, даже случайно: встретился — все.

К вечеру погода ухудшилась, потянуло на дождь, небо заволокли темно-серые тучи, которые и проглотили маленький желтоватый мячик солнца, слямзили, даже и не заметив. Вместо белой майской ночи на посад и монастыри навалилась тьма, густая, липкая, обволакивающая, плачущая мелким дождем и коричневой жирной грязью луж. Старательно перешагивая лужи, народ повалил с вечерни. У паперти церкви Флора и Лавра, что у Большой Романицкой улицы в так называемой Кузнецкой слободке, давно уже прохаживался Митрий — босой, мокрый и грязный. Прохаживался, бросая вокруг нетерпеливые взгляды, — где же этот Онисим, черт бы его побрал? Говорил — сразу после вечерни, а где ж сам? Ну…

— Иди за мной! — Онисим внезапно выглянул из-за угла звонницы. — Да побыстрее, эвон, дождина-то!

— Побыстрее ему… — Митрий послушно потопал к звоннице. — По этакой-то дорожке идти — да кабы в лужу не завалиться.

— А и завалишься, так не велика печаль, — обернувшись, засмеялся Онисим. — Не больно-то ты и чистый!

Митька собрался сказать что-то в ответ, да не успел, побоялся отстать. А тьма вокруг казалась непроглядной, и казалось, будто совсем рядом кто-то громко сопит в спину. Иванко? Хорошо б, коли так. А если не он? Отрок зябко передернул плечами. Нет, бояться нельзя. Там, на Кузьминском тракте, не боялся — по крайней мере, за себя, — а здесь уж тем более, ведь уже не себе принадлежал, Родине, России-матушке! Не сам по себе теперь Митька Умник, а на государеву службу поверстанный!

От осознания сего словно сами собой расправились плечи, ушел, сгинул неведомо куда нахлынувший было страх, и Митрий, усмехнувшись, уверенно прибавил шагу. Не простой он ныне оброчник. Верстан!

Пройдя по Белозерской улице, бродом пересекли речку и, оставив за собой оба монастыря — Большой Богородичный, мужской, и Введенский, женский, — выбрались на самую окраину посада. Глухо было кругом, неласково. Всюду темень — хоть глаз коли, из туч попрыскивало мелким дождичком, и Митька поежился — зябко. Отрок давно уже сообразил, куда ведет его Онисим Жила — в деревушку Стретилово, расположенную не так-то и далеко от посада. Именно там находилась «веселая изба» бабки Свекачихи, известная на весь Тихвин гулящими девками. Как ее — и саму бабку, и ее избу — терпел архимандрит, одному Богу известно. Может, руки не доходили; может, платила бабка обители мзду; а может быть, как любой умный человек, понимал игумен: невозможно разом избавить людей ото всех грехов. Приходилось выбирать между большим злом и меньшим: пусть лучше заезжие гости на Стретилове с гулящими девками тешутся, чем с чужими женами прелюбодеянье творят.

Моросящий до того дождь припустил сильнее, под ногами зачавкали лужи, Митька даже пару раз, поскользнувшись, чуть не свалился в какой-то овраг, хорошо, уцепился за куст чертополоха. Специально — для Онисима — захныкал, заныл:

— Долго еще идти-то?

— Да недолго. — Онисим хохотнул. — Почти пришли уж.

— Ну, слава те…

Лязгнув цепью, вдруг залаял пес — такое впечатление, что совсем рядом. Митрий замедлил шаг и попятился — как бы не бросился.

— Не боись, — обернувшись, потрепал его по плечу провожатый. — То наш псинище, свой. Эй, Коркодил, Коркуша… Тихо, не блажи, я это.

А пес, несмотря на все уговоры, не унимался, исходил злобным лаем, покуда кто-то не вышел из избы, не протопал сапожищами по крыльцу да, осадив собаку, не крикнул зычно, кого, мол, там принесло на ночь глядя.

— То я, Онисим.

— А, Жила… — За оградой, в которую Митька едва не уперся лбом, вспыхнуло пламя — видать, зажгли факел, — скрипнул засов…

— Входи, чего встал? — недобро оглянулся Онисим.

Митька пожал плечами и, с любопытством озираясь вокруг, вошел на просторный двор. Хотя, конечно, мало что можно было разобрать в дрожащем свете факела, однако все ж виден был и обширный дом, сложенный из толстых бревен на каменном подклете, и — рядом — амбары и несколько изб поменьше, то ли для гостей, то ли для челяди. У коновязи махали хвостами две лошаденки.

— С уловом? — Тщательно заперев ворота, к путникам подошел невысокий, но чрезвычайно широченный в плечах парень с куцей бородкой и большим приплюснутым носом. Лицо его — круглое и плоское — было похоже на блин, и Митрий вспомнил, что именно так незнакомца и кликали на посаде — то ли Котька Блин, то ли Федька Блин. Как-то так. Ну да — стретиловский парень. Драться когда-то хаживал, до тех пор пока нос не сплющили.

— Да какой сейчас улов, Федя? — громко вздохнул Онисим. — Эвон, дождинище. Ротозеев мало — все по избам попрятались.