Отрок. Перелом

Анна все не шла, соседки сладко сопели, а с улицы уже доносились бодрые голоса отроков. К тому же в животе было по-прежнему пусто. Вспомнив свои вчерашние мучения – еле дотерпела до обеда, – Млава с тоской подумала, что боярыня лишилась ума и желает ее смерти – вон вчера вечером грозилась опять всех без завтрака оставить, коли не встанут сами. Вот тут-то до нее и дошел весь ужас происходящего – ПРОСПАЛИ! Весь десяток. Результатом размышлений толстухи и стал тот стремительный прыжок с кровати, от которого затряслась и заходила ходуном если не вся девичья изба, то настил пола точно. Почти обезумев от мысли, что опять завтрак для нее безвозвратно потерян, Млава, чуть не вышибив дверь, с воем понеслась вниз – умываться, то ли в надежде, что удастся разжалобить боярыню своим рвением, то ли просто в ужасе от неизбежного наказания.

Такая громогласная пробежка неминуемо разбудила остальных девиц. Проська, ошалевшая от испуга не хуже Млавы, когда осознала, как она опростоволосилась с самого утра, бестолково заметалась по опочивальням, поднимая подружек. Те, испуганные воем и топотом, и сами уже повскакали с лавок и тоже, натыкаясь друг на друга, мчались вниз по лестнице в умывальню, галдели и суетились.

Словом, переполох с утренним построением получился не меньше, а как бы не больше вчерашнего. Весь десяток остался без завтрака, а Проська, к немалому торжеству своей соперницы Анны-младшей, еще и заработала первую горошину в «копилку для наказаний». Потерявшая от расстройства всякое чувство осторожности Млава, когда до нее дошло, что ее худший кошмар таки сбылся, попыталась возмутиться и что-то вякнуть, за что тут же была лишена и обеда. Не предвидевшая такого толстуха едва не лишилась чувств, разрыдалась, но Анну не смягчила:

– Сопли подбери, а то и без ужина оставлю! – безжалостно отрезала она. – Тебе воздержание полезно. А выть станешь – к деду отправлю, он тебя накормит… березовой кашей!

При упоминании ее деда Млава сразу испуганно притихла и потом только изредка всхлипывала. Так и пошла на утренние работы с несчастным лицом, хлюпая носом, но слезы при боярыне старательно сдерживала и оговариваться или даже смотреть исподлобья уже не решалась.

Арина подумала было, что речь шла про Корнея, но Анька, которая так и вертелась возле нее и при каждом удобном случае старалась затеять разговор, позже просветила:

– Эта коровища – Млава – не нашего рода. Остальные все свои, а она двоюродная внучка Луки Говоруна. Он у деда правая рука и тоже боярин – дед его и пожаловал.

Арине в очередной раз пришлось напомнить ей про вид и речь боярышни, да и потом постоянно одергивать, так как девчонка, явно недолюбливающая толстуху, все время сбивалась на скороговорку, хоть и рассказала все обстоятельно.

– Не знаю, как матушка Млаву согласилась сюда взять – ее же все в Ратном знают как облупленную! Отец у нее давно погиб, дядька Лука о них заботится, а мать её, тетка Антонина, сызмала с Млавы пылинки сдувала, с нами ее никуда не пускала – в лес там или на речку. Все говорила – болезненная она… Зато и имечко ей выбрала при крещении – Мастридия! – Анька закатила глаза. – Вот уж отчудила! Даже матушка ее здесь домашним именем зовет, хотя всех куньевских – только по крестильному величает. Но такое-то сразу и не выговоришь, а отроки ее в Масрадию, а потом и Насрадию перекрестили, – девчонка хихикнула. – Да как привязалось-то, само на язык ложится…

Вот и работать её тетка Антонина совсем не приучила. Ничего не умеет толком! С какого бока к скотине подойти – не знает, лошадей боится, от лягушек на реке шарахается; ворона, и то ее в лоб клюнула! Зато и не объедешь ее… Тетка Антонина так и говорила все время – растет красавица, как лепёха сдобная! Их так и прозвали через то – Лепёхи. И эта корова себя тоже красавицей считает. Ты бы видела, как она перед отроками-то выступает! Должно, белой лебедью себе кажется, а сама, если на кого и похожа, так только на гусыню раскормленную – так же переваливается. Артемию глазки строит, не кому-нибудь. И про Алексея говорит – ах, какой… ну когда матушка не слышит, – презрительно скривилась Анька. – Губа-то не дура. Отроки все равно над ней потешаются, смеются ей вслед. Насрадией звать, конечно, остерегаются – православное имя коверкать грех, за это отец Михаил епитимиями со свету сживет. Ну так теперь Буренкой зовут и Кауркой – за масть. Матушка услышала – запретила, но они все равно от нее тайком только так и говорят.

…А то, что она блажная, всем в Ратном известно давно, и через то сговоренный жених от свадьбы отказался – что это за жена, если делать ничего не способна? Позорище-то какое было! Лука ей потом устроил за это, да так, что Млава на все село голосила, а потом два дня лежала поротая, и матери ее тоже досталось. В Ратном эту дурищу точно никто замуж не возьмет, вот теперь наша матушка с ней и мучается, с Кауркой этой. Как будто она кому-то в Турове нужна!