Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Алексей Константинович, так же как самим Францем Листом, оказался восхищен княгиней Сайн-Витгенштейн. Как вы сумели, признавался он ей, вы, которой приходится так редко читать по-русски, слышать русскую речь, — понять столь хорошо, столь тонко и в таких подробностях весь замысел моих стихов, в том числе такой сложной вещи, как трагедия «Смерть Иоанна Грозного»? Язык архаический, есть и русские, которые не поймут. Каково же у вас должно быть чутьё!..

Давно уже отошёл, как говорят, в лучший мир супруг княгини. Можно было бы связать законным браком совместную жизнь — Толстой хорошо знал по себе и Софи, какая это мука — любить и не иметь возможности называть себя мужем и женой. Но Лист неожиданно дал обет безбрачия, став аббатом. Одно влечение теперь осталось у него — Веймар, куда отныне он собрался ехать уже не как музыкант-виртуоз, но как сочинитель, чтобы своим искусством способствовать развитию здесь оперной музыки.

Лист знал произведения Толстого, которые успела перевести на немецкий Павлова. И когда посетил великого герцога Карла Александра, рассказал ему о своём восхищении трагедией об Иване Грозном и посоветовал непременно поставить её в придворном театре.

Приготовления к постановке в Веймаре оказались в самом разгаре, когда туда, вслед за Толстым, приехала и Каролина Павлова.

Совсем недавно она целый месяц провела у Толстых в Пустыньке, где довела свой перевод драмы до такой степени совершенства, что, по признанию Алексея Константиновича, он мог бы назвать его шедевром, если бы не был сам автором оригинала.

То был действительно месяц не отдыха, а труда: Толстой, чувствовавший немецкий в такой степени, что писал на нём стихи, вникал в каждую фразу перевода и без конца советовал:

   — Вычёркивайте-ка посмелее и не говорите в двух стихах то, что можете сказать в одном. Вы же художница с головы до пят, так пересмотрите все стих за стихом и черкайте, черкайте всюду, где только есть что черкать. В Веймаре и без того будут черкать, так оставим им как можно меньше работы. Аякс должен пасть только от руки Аякса, это и полезно и достойно. Вы не можете себе представить, как я беспощаден к «Фёдору» и как я зачёркиваю не только целые листы, но и целые тетради.

Живя в Пустыньке, Каролина Карловна, сама донельзя влюблённая в своё ремесло, поражалась, как Толстой работал над трагедией «Царь Фёдор Иоаннович», — если и в той, и в другой драмах было от двух с половиной до трёх тысяч стихов, а за время писания уничтожалось вдвое больше. Он упорно следовал установленному самим же правилу: «Заслуга не в том, чтобы создавать, — а черкать».

И здесь, в Веймаре, он встретил Павлову словами:

   — Ну, что-нибудь осталось в ваших тетрадках, чтобы дать возможность порезвиться здешним режиссёрам и актёрам? Увидите, и они найдут длинноты в тексте и станут его кромсать.

Он опять при встрече забыл о самом главном, о чём писал недавно в письме: ещё раз поздравить с тем, что великая княгиня назначила ей пожизненную пенсию. Но Каролина Карловна с присущей ей чувствительностью сама бросилась к нему:

   — Граф! Как же мне вас отблагодарить?..

Каждое утро они появлялись на репетициях. Толстой не без гордости говорил Каролине Карловне:

   — Я уже в Петербурге выварился в театральной купели — как в чан с кипятком окунулся в актерские интриги и склоки. Лицедеи, это такая публика — куда нам, литераторам, до их амбиций! Со стороны кажется: вот артист для главной роли, вот для Годунова... А не знаешь, что они уже всё обдумали иначе, в соответствии со своими принципами, и скорее не чисто творческими, профессиональными, а теми, о которых ты и не подозреваешь... Ты же пришёл, высказал свои соображения и только внёс сумбур. Лучше бы и не вмешиваться! Полагаю, что и здесь такая же среда.

Но и оставаться в стороне от подготовки спектакля было нельзя. Вот Лефельд — великолепный, настоящий Иоанн и по характеру, и по внешним данным. Толстому казалось, что нет даже причин его гримировать — лицо от грима только бы потеряло. А как он поистине страшен, когда выходит из себя!

После репетиции посреди улицы, говоря с коллегой-актёром, он разразился такой бранью и угрозами по отношению к одному лицу, которое позволило себе несколько замечаний насчёт его игры в роли Макбета! Волны существующих и вновь импровизированных эпитетов лились из его уст сперва вполголоса, потом всё громче и громче, доходя до полного грома.

Во время репетиций Толстому несколько раз хотелось броситься Лефельду на шею, а один раз — его прибить: тот взялся спорить с автором по поводу самых важных мест в пьесе, не понимая их значения.

И с режиссёром вдруг сцепился этот артист так, что начал на него кричать, и режиссёр совсем притих.

Лефельд просил позволения в сцене приёма послов только раз замахнуться топором и сейчас же его отбросить подальше, говоря, что он за себя не отвечает, что он способен вправду разбить голову актёру, который играет роль польского посла Гарабурды. Ему нарочно дают тупой посох, чтобы он кого-нибудь не убил. Шьют на него костюм прочнее, чем на другого, потому что он их разрывает, когда сердится.