Отстойник

«Ты не реви, не реви, парень. Тише. Ну появился и появился. Просто ты такой же, как мама. Творец. Странно, конечно, что твои способности появились только сейчас. Я вообще думал, что, когда мы выберемся из отстойника, они исчезнут. Ничего страшного,» – утешил мальчика Никимчук. Но глаза его выражали совсем другое. Для аборигенов все произошедшее выглядело и страшно, и непонятно. И еще неизвестно как им всем аукнется. Хотя едва ли будет страшнее, чем смерть девушки.

Они сидели взаперти уже два дня. Все в той же комнате. Вану приходил, приносил еду, но был словно в воду опущенный. Смотрел печальными глазами и разговоров избегал. Весь вид его выражал такую вселенскую скорбь, что беспокоить юношу в горе казалось кощунством. Стратег не появлялся. Но спутники были уверены, что это лишь вопрос времени.

***

Лючия проснулась в гробу. О, господь Всемогущий! Она умерла! Но, видимо, умерла не совсем, раз может осознавать, что с ней происходит. Лючия помертвела. Руки и ноги налились тяжестью и лежали недвижимыми чугунными болванками, глаза пялились в темноту, тщетно ища хоть искорку света, грудь сдавило так, будто на ней лежал мешок с мукой. Каждый вдох давался с неимоверным трудом. Паника, заметавшаяся в голове загнанным зверем, нашла единственно возможный выход. Девушка закричала. Отчаянный вопль, испущенный заживо похороненной, побился о стенки гроба, точно бильярдный шар о бортики стола, заполнил его без остатка и ударил в уши Лючии, совершенно её оглушив.

Неужели это все? Она мертва и больше ничего не будет? Но сейчас то я где-то здесь, а значит что-то еще есть. Пусть я не вижу, не чувствую рук и ног, но я слышу свой крик и могу думать. Голос разума был слаб и нетверд, словно новорожденный теленок, пытающийся встать на ножки впервые в жизни, а паника была лавиной, катящейся с горы с оглушительным грохотом и сметающей с её склонов все подчистую: камни, деревья, лыжников, что были менее проворны прочих.

Вся жизнь пронеслась у Лючии перед глазами в один миг, как часто пишут в романах. Густой, полуденный итальянский летний зной, тяжелый, словно могильная плита, и вязкий, точно свежий мед, от которого всякое разумное создание забивается в любую тенистую щель. Хрусткая, ломкая от крахмала простыня на постели во время дневного отдыха. Благоухание фруктовых садов в пору цветения и удушливый аромат фруктов на кухне в время изготовления домашнего варенья, пастилы, наливок и цукатов. Шелест маминых юбок, мягкость её рук и певучесть родного голоса.

Вот она – юная, беззаботная, кокетливая, но, безусловно, добропорядочная синьорина в широкополой шляпе стоит на перроне в ожидании злосчастного поезда. Сохраняя благопристойный вид, она то и дело стреляет глазками, украдкой рассматривая молодых людей – журналистов развязно-небрежного вида и наряды других дам. Ах, наряды! Кажется, только они тогда и занимали все её мысли. Внимание мужчин юной Лючии, конечно, льстило. Но его она принимала походя, как нечто само собой разумеющееся, словно оперная примадонна с мировою известностью снисходит до улыбки скромному восторженному театралу, бросившему в порыве благоговения ей под ноги охапку роз. А наряды были подлинной страстью: ткани и рисунки, фасоны и шитье, кружева и отделка, складки, вытачки, оборки. По иронии судьбы, много лет она провела в одних и тех же юбке и блузке, даже без шляпки.

Торопливым галопом проскакала и вся её жизнь в отстойнике: от боли выбитого при прыжке с поезда плеча, от ужаса и отвращения при виде трех заросших, будто пастухи в горах, мужчин, ощупывающих ее, как куренка на базаре, на предмет травм и переломов (это она, перепуганная, сообразила много позже), до грехопадения с Андреем, свершившегося за зарослями вишни, в то время как остальные отщепенцы, деликатно нашли себе неотложные дела на другой стороне озера. Больше ничего примечательного не случилось.

Оказавшись в отстойнике, Лючия быстро порастеряла моральные устои и благопристойность, отринула условности, неприменимые к жизни здесь. Куда-то подевалось жеманство и высокомерие, чувство сословного превосходства, снобизм, лицемерие и прочая шелуха. Осталась только она сама – Лючия, будто голая, такая, какой была на самом деле: добрая, сердечная, заботливая, вовсе не пустышка в яркой обертке. Последняя, кстати, до сих пор была очень хороша.

Теперь её похоронят и не будет больше ничего. Перед глазами девушки отчетливо предстало тихое кладбище с фамильным склепом: плотно утыканное мраморными надгробиями разной степени помпезности со скорбными изваяниями ангелов и Девы Марии, с витающим в воздухе ощущением покоя, безмятежности и неизбежности конца всего сущего, нарушаемым лишь колокольным звоном и пением птиц.