Отверзи ми двери

- Погоди... не велика ценность - старое заигранное дерьмо. Но мы под них целоваться учились, я еще доживу, Варьку научу. Другие отсюда иконы вывозят... Я хоть в вашем христианстве не много понимаю - не сравниваю, могу сообразить что к чему, но если в моих силах не дать мою собственную - да и твою, твою, дура! - юность, душу вывезти, ну неужто ты думаешь, я это сделаю? Да если б хоть любила его - своего Лепендина, любила так, что для тебя ни меня с Варькой, ни пластинок этих идиотских, ни Бога твоего - ничего на свете не было, разве я б тебе тогда чего сказала? Да все забери, беги, закрыв глаза, за своей любовью, пусть все прахом идет - так и говори, чего нам голову морочить и слезы проливать. Но я-то ведь знаю, меня тут не обманешь, знаю, чего стоит та твоя любовь. Да хоть бы он гением был, которому для его гениальности обязательно Атлантический океан нужен, а у нас всего лишь Тихий - не годится. Да я б тогда нашла какого ни то фирмача, он бы мне приволок ведро той воды из Атлантического - на тебе, залейся! Тоже мне проблема - Атлантический океан! А не так, пусть бы плакал над своим погубленным гением, нам эти слезы подороже всех его открытий. Так ведь и не гений - жулик твой Лепендин, и ты это знаешь лучше меня. Значит, что ж тебя туда тащит - расчет поганый, который мне никогда не понять, я в те цифры не обучена? Потому я не дам тебе пластинки, чтоб ты там, в своем бунгало, или уж не знаю чего вы там купите-построите, в своей комнатке с какой-нибудь такой же, как ты зассыхой, под калужскую водку, которую там за большие доллары купите, да под эти пластинки соплями обливались? Не хочу, не верю - нет тут трагедии, нету тут любви, ложь, которая, стало быть, всегда была, а теперь наружу вышла.

- Ты... соображаешь... - начала было Вера, белая как стена, у которой стояла.

- Соображаю. Я тебе всегда правду говорила, а теперь, когда никогда не увидимся... Кто ее еще тебе скажет - этот вот? - она бегло глянула на Льва Ильича. - Ничего он не скажет, да он тебя и знать не знает.

- Наташка! - крикнула Вера.

- Да я лучше перебью все эти пластинки! - закричала, срываясь с места, Наташа. - Сейчас их все переколочу, только чтоб они туда, в твое поганое бунгало, не попали!..

- Господи! - прорыдала Вера, распахнув дверь, выскочила, сорвала с вешалки пальто, вбежала с ним в кухню, схватилась руками за горло, да и выбежала вон, грохнув входной дверью.

Все это произошло так быстро, что Лев Ильич и опомниться не успел.

Наташа снова села к столу, взяла бутылку, она чуть было не выскользнула у нее из рук.

- Да налейте ж вы... мужчина! - сказала она. - Раз уж выбрали, за ней не побежали...

Лев Ильич налил ей стакан. Она подняла его, рука у нее дрожала, отхлебнула и сказала, посмотрев на Льва Ильича:

- На погосте живучи всех не оплачешь - вон как сказано, - и заплакала, проливая вино на платье.

9

"Теперь - только Костя!" - подумал Лев Ильич. Нет, здесь все было не так примитивно - не так, и уж во всяком случае, не совсем так он подумал. Наверно, и не смог бы разобраться, найти логику и смысл в этом своем решении. Другое дело, что если б он отыскал эту логику и смысл, он бы, скорей всего, этого не сделал, его именно примитив толкнул на это, ему хотелось, ему надо было учинить над собой что-то невероятное, он не просто катился с горы, ему мало было этой все увеличивающейся скорости - не катился он, сам бежал сломя голову, повинуясь только одному, выраставшему в нем, дразнящему и сладкому ужасу.

Это произошло с ним вдруг, неожиданно, напало на него врасплох, подстерегло в мгновенье оглушительной слабости и ко всему безразличия. Он бесцельно и тупо брел по улицам, ничего не замечая вокруг, у него еще стоял в ушах Верин крик - безнадежный и отчаянный, он еще казнил себя за свою вину перед ней: если б догадался и вовремя что-то сказал, остановился, нашел в себе силы, проявил житейскую мудрость, про себя позабыл... Если б то да это... Но все тише, все более ускользавшими были эти запоздалые мысли и сокрушения, тем более знал в глубине души, твердо знал, что она права, что не годился он для этой роли, что не умел, не смог бы, да и не нужны были б ни ему, ни ей эти его силы и житейская мудрость. Безнадежное это было дело, и с самого начала обречено.

Он вдруг остановился. Проулок круто сбегал вниз, делал крутой поворот, а там, внизу, на месте сломанного дома, открылся ему пустырь. Было холодно, в проулочке дул ветер, как в трубе, нес мокрый снег, бил прямо в лицо. "Экую погодушку черт послал..." - бормотнул Лев Ильич да осекся - такой сыростью враз потянуло.

Он плотней надвинул кепку, застегнулся доверху, раздумывая, вниз, что ль, идти или отвернуть куда, раз такой ветер.