Ответ

Оченаш бросился туда — только сотня шагов отделяла труп от забавлявшейся посреди улицы толпы. — Нас убивают! — издали закричал Оченаш задыхающимся визгливым голосом. Подбежав, не остановился, локтями пробивая себе дорогу между недоуменно расступавшимися перед ним людьми. — На проспекте Андраши фараоны набросились на наших, — кричал он, надрываясь, — женщин, детей убивают, женщин, детей…

— Да что случилось?

— О чем он?

Словно подхваченные ветром, люди теснились к Оченашу. А тот, неотступно сопровождаемый Балинтом, уже вырвался из гущи толпы, в несколько прыжков опередил самых первых и повернулся к ним лицом.

— Товарищи, — крикнул он, — полиция без всякого повода с саблями набросилась на рабочих, просивших работы и хлеба! Убивают тех, кто месяцами, годами не может получить работу, чьи дети помирают с голоду прямо на улицах. Венгерский пролетариат не потерпит такого подлого нападения. Товарищи, мы защитим наших женщин и детей, теперь уж все равно, от чего помирать — от голода или от полицейской пули!

Лицо Оченаша было бледно, он машинально вскидывал к голове кулаки, но иногда его руки вдруг как-то странно подергивались и с выпрямленными пальцами застывали у висков. Не дожидаясь ответа на свои слова, он повернулся и побежал к проспекту Андраши. Балинт следовал за ним по пятам, отчетливо слыша его тяжелое, прерывистое дыхание. Сзади раздавался тяжелый топот множества ног. И еще — с грохотом опускались решетки на дверях и окнах: самые осторожные торговцы поспешно запирали лавки. — Глядите-ка, и этот мальчонка ранен! — одышливо воскликнул кто-то за спиной Балинта; он обернулся, не сразу поняв, что имеют в виду его обвязанную руку, но объяснить не успел: задыхавшийся на бегу человек отстал. Канарейка сперва сопровождала бегущую толпу, низко, зигзагами, летая над головами людей, но громкие вопли, донесшиеся с проспекта Андраши, спугнули ее; она взмыла ввысь, будто хрупкий теплый символ свободы, и вскоре исчезла над крышами. — Смылась, дурашка! — с сожалением произнес кто-то, на бегу обернувшись ей вслед. В нескольких шагах от угла посреди мостовой стояла телега угольщика. Балинт не помнил, чтобы видел ее, когда свернул сюда с проспекта. Прилежащая часть проспекта Андраши была сейчас почти безлюдна, на асфальте кое-где лежали неподвижно распростертые тела, по мостовой бешено носилась взад-вперед серая в яблоках лошадь, оседланная, но уже без всадника. Несколько человек бегом удалялось в сторону Октогона. У садовой скамейки на ближней аллее стоял полицейский, лицом к проспекту, и прямил о спинку скамьи погнутую саблю.

Оченаш уставился на него, побелев от ярости. Высокий худой рабочий рядом с ним громко выкрикнул ругательство. Полицейский обернулся. И тотчас в лоб ему угодил кусок угля. — Осторожней, — сказал кто-то, — у нас нет оружия.

— Ну и что!

— Помирать — так с музыкой!

Полицейский вдруг завопил от боли — солидный кусок угля попал ему в нос; от площади Кёрёнд взвод пешей полиции бегом устремился на его крик. Но полицейский уже распростерся на земле под градом угля, кто-то, подбежав, наступил ему на голову.

Балинт набрал полные карманы угля. — Правильно, мадьяры, не сдаваться! — услышал он сзади очень знакомый голос. Оглянувшись, увидел широкие скулы, лихие усики, блестящие орехово-карие глаза и вспомнил. — Господин Браник!

— А ты откуда меня знаешь?

— По Киштарче, — заторопился Балинт. — Сборочный цех.

— Что-то не припомню.

Полицейский взвод был уже в сотне шагов от их улочки; он остановился, один полицейский отделился от остальных и побежал вперед. — Я сидел в конторе, когда вас били там, господин Браник, — спеша, говорил мальчик. — Полицейский ротмистр допрашивал вас, потом ударил, а еще двое фараонов сзади схватили вас за руки. Я на подоконнике сидел, меня они не видели.

— Так все и было, — кивнул Браник.

Балинт продолжал запасаться углем. — А фамилию вашу я потому запомнил, что в Киштарче у нас сосед есть по фамилии Браник, он чиновник, на том же заводе служил, я его хорошо знаю…