Ответ

С виду речь шла о пустячной, невинной поездке в Сентэндре, но Юли умело повела профессора много далее «Пограничной чарды» — в мир человеческих будней. Первая крохотная, хитроумная победа над профессором так ее обрадовала, что она громко насвистывала, умываясь и одеваясь утром, и потом, всю дорогу от дома до «Бананового острова» на Берлинской площади, где на шесть часов назначила свидание с профессором, с ее лица не сходила блаженная улыбка. Оба пришли точно, минута в минуту. Юли издали увидела профессора и громко рассмеялась: у него было недовольное, капризное лицо ребенка, раньше времени поднятого от сна. Профессор шагал лениво, нога за ногу, туфли налились свинцом недоспанных часов, шляпа сидела где-то на затылке, под глазами темнели мешки, словно он позабыл умыться. Но едва заметив Юли, он просветлел, засиял, ноги обрели крылья, морщины исчезли из-под глаз, он замахал ей всем своим стокилограммовым телом. Пусть не ради чего другого, но хотя бы вот ради этих минут, к которым Юли взволнованно готовилась всю дорогу, стоило взвалить на себя какую угодно ношу. Зенон Фаркаш и маленькая студентка так устремились друг другу навстречу с противоположных концов пешеходного островка, что только слепой не видел: они летели.

В то воскресное солнечное утро прохожих было еще мало, пустые трамваи, дребезжа и звеня, проносились мимо спящих под утренним солнцем домов, только на «Банановом острове» собирались, поджидая спутников, группы экскурсантов, по большей части молодые ребята и девушки, с рюкзаками за спиной или набитыми до отказа портфелями.

— А это что? — Профессор удивленно смотрел на большой белый сверток у Юли в руках.

— Обед, ужин, — засмеялась девушка.

— Господи, разве там негде поесть?

— Это дорого.

Профессор окаменел. — Дорого?

— Сегодня у нас будет прогулка, какие я люблю, — смеялась Юли. — Мы сядем на траву и будем есть прямо с бумаги. Вот увидите, насколько это лучше, чем в ресторанах ссориться с официантами.

— Лучше? — Профессор помрачнел. — Сидеть на траве лучше? А что там, в свертке? Колбаса?

Девушка кивнула.

— Великолепно! — мрачно сказал профессор. — А что мы будем пить?

— Воду из колодца.

— Роскошно! — Профессор совсем потемнел.

— Я знаю одну виллу у самого берега, — утешала его Юли, — там в саду чудесный колодец, вода просто ледяная, я оттуда наберу…

Профессор потянулся к свертку. — Дай сюда!

— Хотите бросить в Дунай? — с опаской спросила Юли.

Они посмотрели друг на друга и счастливо засмеялись. Трамвай уже катил по мосту Маргит, направо и налево под ними сверкало солнечными бликами могучее зеркало Дуная, посреди которого, словно огромная зеленая рыбина, неподвижно плыл остров Маргит. Трамвай был не слишком набит, им досталось удобное место, можно было стоять спокойно.

— Билеты берите с пересадкой, дальше поедем электричкой, — предупредила Юли. — Чувствуете, какой дивный запах здесь, над Дунаем? Ой, смотрите, уже одна восьмерка вышла! Как они красиво гребут! Ах, ну до чего же мне хорошо.

Радость так и выплескивалась из нее. Мир ей нравился и, оттого что нравился, действительно хорошел. В этот по-летнему длинный воскресный день каждое мгновение было для нее исполнено радости. Красивый парень восхитил ее, потому что был красив, некрасивая молодая девушка обрадовала молодостью. Понравилась и старушка с седым пучком волос за то, что так лихо толкалась в поезде, едва не сбив Юли с ног. И пригородный поезд нравился, потому что был набит веселыми молодыми экскурсантами (набит так, что профессор едва в него втиснулся), и пустынный дунайский берег позади убегавшего поезда. Она весело смеялась над сварливым пьяным рабочим — ведь надо же суметь так напиться с утра пораньше! — и над официантом: подумать только, встал у окна, привалился к раме спиной и уже спит! Она озаряла всех собственным своим светом, и люди хорошели, ибо этот свет излучался счастьем.

Профессор тоже становился все веселее. Годы, десятки лет не случалось ему на рассвете, на трезвую голову, оказаться на улице, и этот незнакомый утренний мир, через неврастеническое сито невыспанности проникший сейчас в его сознание, великолепно развлекал его. Ему вкусен был прохладный воздух летнего утра, он пробовал его на язык, смаковал, словно то была рюмка воздухообразного коньяку. Веки еще пощипывало от насильственного пробуждения, но четкие утренние контуры предметов, попадая на глаза, приятно их щекотали. Наслаждался и нос: сотни знакомых запахов пештской улицы, которые днем бесформенно смешиваются, превращаются в вонь, сейчас по отдельности проникали в ноздри, каждый в своей специфической чистоте, и создавали у профессора ощущение, словно и он неожиданно очистился и помолодел. Грудной смех Юли тоже звучал чище, радостнее, чем в пештских буднях. В серой клетчатой юбке и красной кофточке, которую профессор еще ни разу на ней не видел, с разгоревшимся на утренней прогулке лицом, она казалась такой дразняще новой и незнакомой, что профессор отдал бы все на свете, чтобы только познакомиться с ней.

— Чему ты смеешься? — спросил он.

— Просто так!