Озёрное чудо

— А есть хакасская версия: «пыраат», — сверкнул ученостью Елизар. — Под таким именем русским казакам стали известны монголоязычные племена, что жили к востоку от хакасов. А потом уж «пыраат» обратилось в русское «брат». И стали эхириты, булагаты, хонгодоры и хори величаться «буряад». А в русских летописях — братские люди.

— Ага, братья… — ядовито усмехнулся Тумэнбаяр. — У русских — жиды, у монголов — буряты…

Не успел домолвить ересь, как слетел с валежины, словно пес хвостом смел: над тихо тающим костерком мелькнули башмаки, и бедовая головушка угодила в кусты. Парни оторопели, диву дались: как смирный и дебелый Батор, сидя супротив Тумэнбаяра, резко, незримо жогнул того в лоб. Парни вскочили, зашумели, вытянули бедалагу из кустов, где тот чудом нашарил очки. Батор взнялся, изготовился добавить, но меж соперниками встал плечистый Тарас:

— Успокойся, Батор. Прижми хвост… А ты… Чингиз-хан!.. охолонись, иди ополосни лицо…

Когда вернулся мокроволосый и сникший Тумэнбаяр, Тарас подвел его к Батору, и силком сведя их ладони, властно велел:

— Миритесь!..

Елизар добавил ребячью присказку:

— Мирись, мирись и больше не дерись. А если будешь драться, то я буду кусаться.

— Говорят, в общаге два монгола-журналиста подрались, один другому ухо откусил, — вспомнил Ягор.

— Говорят… — усмехнулся Тарас. — Говорят, москали кур доят…

— Давайте, мужики, выпьем чашу мировую, круговую! — Елизар лихо плеснул в стаканы. — В любви и дружбе нам хама угэ[86], бурят ты или русский, еврей ты аль татарин.

— За дружбу народов! — возгласил Тарас.

— Сяброуства! — Ягор взметнул стакан.

— Найрямдал! [87] — согласился Тумэнбаяр.

— Хани барисан, нухзрэлте, — благословил здравицу Батор, тоже окунувший буйную головушку в предночное студеное море.

— Еврейский народ породил Христа, а всякий иной народ — бурятский, монгольский, русский — гениев добра, — рассудил Елизар. — А негодяи во всяком народе водятся…

Ягор, задумчиво пощипывая струны, тихонько потянул:

А я лягу прылягу Край гасцінца старога

Галавой на пагорак На высокі курган.А стамлённыя рукі Вольна у шыркі раскіну,А нагамі у даліну,Хай накрые туман.А стамлённыя рукі Вольна у шыркі раскіну,А нагамі у даліну,

Хай накрые туман.

На песню…ночные бабочки-метляки на костер… потянулись отважные купальщицы, словно чаровницы-русалки всплыли из морской пучины; и вдохновленные пареньки суетливо, наперебой манили русалок к тихому костру, каменному столу, а те колебались, постаивали в тальниковой тени. Шепотом, чтобы не порушить песнь, Елизар спросил Тараса:

— А как по-украински: «Я тебя люблю?»

— Я тобэ кохаю. А любимая — коханя… А по-белорусски: «Я цябе кахаю»

— А я могу девушке и по-бурятски загнуть, — прихвастнул Елизар. — «Би шамда дуртэб…»

Батор колючи покосился:

— Русские девки всем на шею вешаются — грузин, армян ли, азер, а у бурят строго.

Елизар, затаив обиду, ответил:

— У русских тоже было строго. А если любовь?.. Там уж не смотрят, бледнолицый ты или краснолицый…

— …индеец Чингачгук-Большой Змей, — досказал Тарас.

Вы шуміце шуміце Надамною бярозы,Асыпайце мілуйце Ціхай ласкай зямлю

Батор, безмятежно откинувшись на траве, задремал под белорусский мотив, хотя и пробормотал спросонья: «Подыщите мне красивую бурятку…». К плечу его притулился Тумэнбаяр, очкастый, сухонький, и в чем душа держится?! Черный костюм висит как на плечиках; монгол, посмеиваясь, что-то бормотал на степном наречии, когда во сне наплывали отрадные видения: может быть, бескрайняя желтая степь, отара овец, серым облаком плывущая к багровому закату, белая войлочная юрта, сизый дымок костерка, и молоденький чабан с девушкой…седло к седлу, нога к ноге… рысят к юрте на коренастых, мохноногих монгольских конях; и паренек говорит милой о любви, отчего бугристые девичьи щеки горят стыдливым полымем, а глаза смущенно опушаются тенистыми ресницами.

А я лягу прылягу Край гасцінца старога Я здарожыуся трохі Я хвілінку пасплю.

* * *

…А проводины плясали, пели и шумели. Когда вырубили тарахтелку — так в сердцах обозвал магнитофон Баясхаланов отец Галсан, когда со смехом и гомоном снова расселись за столы дубовые и яства медовые, старик-верховод, обличкой напоминающий медных божков-бурханов, вдруг с горловым, птичьим клекотом расчал песню-старину, и молодое застолье перестало пить, жевать и болтать, со звероватой чуткостью вслушиваясь в мотив; а уж как ухватило напев с увядших и одрябших стариковских уст, так и песня, словно скачущий галопом конь, гулко, захле-бисто полетела над сникшими, льнущими к земле ковылями — от изножья увала на сухой взлобок, к смутно чернеющей березе… к белесому небу.